Богомил Нонев - Одежда — церемониальная

Позвольте мне сослаться на Монтеня, на Рабле, на Ларошфуко, и вы убедитесь, что дело, которому мы служим, — благородное дело. Вы находитесь в старинной французской обстановке, среди старинных французских блюд, слушаете наш язык, слышите имена наших писателей и художников. В нашем Арле и его окрестностях вы можете не только насытить красотой зрение, но и ощутить дух нашей кухни, сохранить о нас добрые воспоминания. Паскаль утверждал, что человек — столько же дух, сколько и плоть. Не будем забывать, что наше скромное заведение порождает радости, благодаря которым люди больше думают о благах мира и меньше — о суетности военных побед.

Я хочу быть искренним!

Ужин, которым я вас здесь накормил, принес мне прибыль.

Но он принес прибыль и вам!

И ваша прибыль больше, ибо вы выйдете отсюда, окрыленные мыслью о благах мирной жизни, готовые к доброй беседе, полные свойственного всем разумным людям желания жить во взаимопонимании и с надеждой…»

И он с поклоном отступил.

Он был не очень скромен, но слушали мы его с интересом.

И остальные тоже.

Мы аплодировали.

И тогда, и теперь я не берусь судить, была ли это, как и положено хорошей рекламе, обдуманная речь или спонтанный взрыв человеческой суетности, стремления блеснуть познаниями, остроумием и воспитанием.

И мне ничего не остается, кроме как в свою очередь сослаться на Пруста:

«Места, которые мы знали, принадлежат только пространству, где мы их располагаем для своего удобства. Они — только тонкий пласт связанных между собой впечатлений, которые составляют нашу минувшую жизнь.

Воспоминание о неком образе — это сожаление об улетевшей минуте…»

Уже больше двух часов мы сидели в ресторанчике «Ла Гулю». Я был доволен, ибо мои гости и друзья оживленно беседовали, проявили хороший аппетит и не торопились уходить. Я еще раз заказал кофе, на сей раз с «арманьяком» в пузатых бокалах. Напиток был теплый, ароматный и разговорчивый, хотя назывался совсем холодно и неприступно: «Ключи герцогов».

Гости принялись рассматривать висевшие по стенам копии с литографии Тулуз-Лотрека. Один из моих друзей, инженер по образованию, даже не подозревал, что именно в этом ресторанчике будет говорить об искусстве, о Тулуз-Лотреке и его героинях. Или спрашивать. Впрочем, это совершенно одно и то же. Большое искусство меньше всего может быть уделом одних посвященных. Незадолго до этого дня мне случилось перелистать несколько книг по французской живописи конца прошлого века, и я мог продемонстрировать кое-какие знания. Кто из нас не любит поговорить! Было бы кому слушать…

Я рассказывал о Ла Гулю. Разумеется, никакой дамой она не была, и не нарисуй ее этот больной и чуткий художник, вряд ли кто-нибудь вспомнил бы о ней. Она была одной из тех женщин, кто царит на сцене какого-то кабаре, богатые мужчины от скуки или из любопытства ищут их внимания, платят за него, а пресытившись, бросают. Ла Гулю, «обжора»… Вот она: высокомерно вздернутый нос, вызывающе пышная грудь покрыта кружевами, бедра украшены волнами, на ногах — черные чулки. Она танцует, танцует канкан, она ушла из «Мулен-Руж» и открыла собственный балаган на ярмарке. В костюме из мишуры она исполняла танец, который называли «восточным», потом стала выступать в квартальных бистро, потом прямо на площади…

— Я — Ла Гулю! — заявляла она, но никто не обращал на нее внимания… Тулуз-Лотрек даже сделал для нее новую афишу, но дело не пошло. Она скатывалась все ниже.

В книге Анри Перрюшо о Лотреке рассказывается, как где-то году в 1925-м, уже старухой, Ла Гулю, которую выбросили из публичного дома, где она была прислужницей, собирала подаяние на улице под плакатом. На нем было написано: «Спешите видеть знаменитую Ла Гулю из «Мулен-Руж!» Чтобы выпросить у прохожего сантим — другой, она рассказывала свои бурные похождения, героями которых были сплошь герцоги и князья церкви. Умирая через несколько лет, она, собрав силы, спросила кюре: «Святой отец, как вы думаете, бог простит меня? Ведь я — Ла Гулю!»

Это, конечно, очень грустная история, которая никого бы не заинтересовала, если бы не существовал художник Тулуз-Лотрек. Его произведения волнуют чистой непосредственностью, откровенностью, невеселым размышлением. О нем говорят, что он исходил из импрессионизма, но пришел к собственным творческим ценностям, «рисующему» линейному колориту, у которого особая красота и неповторимая звучность. Сам Лотрек, больной и грустный, прожил ужасную жизнь пьяницы на темных улицах Парижа. Он плакатно-рекламен и в то же время утонченно-язвителен, вульгарен и непринужден, лиричен и в то же время беспощаден к гниющему и порочному миру…

Как это назвал его в одном из своих писем Ван Гог — «изящный»? Ссылаясь на чьи-то слова, мы обычно стремимся не к точности, а к подтверждению собственных мыслей…

И снова воспоминания вернули меня к дням, проведенным в Арле. Потому что история в «Усто де Боманьер» имеет продолжение. Конечно, ничего особенного не случилось, о чем я и спешу предупредить читателя, чтобы уберечь его от разочарования…

Насколько отвратительным, холодным и мокрым был предыдущий день, настолько следующее утро было чисто умытым, солнечным и теплым.

Мы спешили, потому что главное при посещении правительственной делегации — с точностью до минуты соблюдать график, скрупулезно разработанный службой протокола и обозначенный в программе. Тем более, что рано утром нужно было увидеть еще один кусочек Прованса, а потом в Марселе осмотреть химический завод и присутствовать на завтраке, который давал мэр города. Затем — самолет, Париж, и визит начнется уже по-настоящему.

Мы находились на вершине холма. По его склонам карабкались улочки старинного городка, какие встречаются по всему Средиземноморью: дома с широкими эркерами, каменные плиты на ступенях лестниц, перед лавками сувениров — скрещенные шпаги, пики и прочие атрибуты романтического рыцарства. Один из встречавших делегацию рассказал о болгарских музыкальных мотивах в провансальской народной музыке, завезенных сюда «буграми», и это было любопытно. Позднее эта тема стала модной среди наших историков, и на книжном рынке появилась масса посвященных ей брошюрок и книжек.

Мы растянулись довольно нестройной колонной, беседы были отрывочными и случайными, а что происходило в голове группы, я не знал, потому что был слишком далеко. Вероятно, гостей знакомили с историей городка и другими стародавними историями, а я находился ближе к замыкающим шествие, как мне и полагалось по протоколу. Внезапно мы оказались на широкой площади. Площадь была залита солнцем, которое стекало по холму, заливая уже пожелтевшую равнину. Поля были сжаты, но стерню еще не распахали, тут и там стояли большие копны сена, в садах еще висели поздние яблоки и груши. Воздух был так чист и прозрачен, что все это, казалось, лежит у наших ног.