Богомил Нонев - Одежда — церемониальная

Вдали видны две детские фигурки. Они шагают медленно, как два розовых утенка, размахивая школьными сумками. В этих пустынных местах дети очень прилежно относятся к ученью, в песчаную бурю и ветер они ходят за несколько километров в городок у оазиса, где в низком домике с тонкими хлипкими стенами учат язык Корана, а кроме того, язык Корнеля и Расина. Розовые нейлоновые халатики легко скользят по желтому морю пустыни, напоминая, что песочно-желтая пустыня и пепельно-голубое небо — не единственные цвета в природе.

К концу дня ветер обычно усиливается, вздымает в воздух мелкий песок, злобно свистит, нашептывает глупости или угрозы. Бедуины давно исчезли из вида, розовые утята уже подходят к оазису. Тропка взбирается на невысокий холм, у его подножья стелется песок, а на плешивом темени кое-где торчат серые колючие кусты, покрытые почками. Кто знает, смогут ли эти почки развернуться и выгнать листья? Возле кустов растут пучки альфы с тонкими острыми пальмами; светло-зеленые, в желтом свете они кажутся светло-сиреневыми и вызывающе торчат во все стороны, нахально помахивая ветру; ветер не может их согнуть и только свистит в них как на флейте.

Я останавливаюсь и смотрю на это маленькое зелено-сиреневое чудо среди желтого запустения. Из песка вылезает скорпион, показывает злобно скрюченную спину и снова зарывается в свой песчаный могильный холмик, будто недоволен всесветной славой, которую создали ему звездочеты и предсказатели будущего. Немного в стороне крохотный муравей, такой крохотный, что так и хочется посмотреть на него в лупу, тащит сухое крылышко какого-то насекомого. Он так серьезен и настойчив, будто откопал сокровища царицы Савской.

И тут я увидел цветы. Настоящие цветы среди бесплодной желтой шири. Это были желтовато-голубые фиалочки, желтовато-красные собачки и еще какие-то желтовато-пурпурные цветочки, какие я, кажется, встречал в наших садах, но не знаю их названия. Все они были так малы, что казалось, что я попал в страну лилипутов. Я нагнулся, и внезапно передо мной раскрылось пышное многоцветье, будто природа постаралась излить на этот клочок земли в несколько квадратных сантиметров все свои краски, чтобы на нем засияло подлинное чудо.

Я находился в пустыне, которую на картах называют «великой».

Пустыня тоже может быть великой, но не только потому, что занимает огромные пространства…

Через несколько дней, уже в городе, нас встретили мартовские проливные дожди. Обычно они наводят на мысль о том, что то ли небо прохудилось, то ли море обрушилось тебе на голову, как в фильмах о всемирном потопе.

Ранним утром я открыл окно своего ноева ковчега, чтобы вдохнуть проклятой сырости, которая не дает дышать и наливает плечи свинцом. За окном серым сумраком расстилалась пелена дождя, стоял ровный, тихий и до сумасшествия монотонный шум капель, раздражающий нервы. Кругом ни души, в доме ни звука, только где-то вдали вспыхивают бегающие огоньки. И тут я услышал песню. Она была неясной, хрипловатой, будто птица простудилась от сырости, и робкой, — птице, наверное, тоже хотелось услышать человеческие голоса. Я выглянул из окна, подставив лицо струям воды, и увидел в углублении между рамой окна и стеной пучок сухих веток. Птицы возвели каркас будущего гнезда и сейчас тихо разговаривали.

Про дождь и про свой будущий дом.

Этим утром я проснулся в южном городе далеко от дома гораздо раньше обыкновенного. В окно бился черный ветер, который рождается где-то среди тяжелых средиземноморских волн и тащит за собой кучевые облака, полные воды. Я то бесцельно всматривался в белые стены, по которым струилась тихая бесцветная тоска, то снова закрывал глаза, чтобы не видеть черного неба, крепко сжимал веки, надеясь поймать обрывки ускользнувшего сна. К сожалению, я редко могу сказать: «Знаешь, что мне приснилось ночью!», чтобы жена растолковала, что значит мой сон и чего мне ждать в будущем. Вероятно, поэтому я никогда не испытываю желания, чтобы кто-то погадал мне на кофейной гуще или сказал, какому знаку зодиака я подведомствен и о чем говорит та или иная линия моей ладони.

Но я старался поймать сон, а он утек, как вода, вместе с ночью, с усталостью, с мертвым временем. Помнил я только спящую белку из «Алисы в стране чудес» — пластинку с этой записью дочь слушает каждый день:

— Неужели вы хотите сказать, что я сплю, когда я дышу? Или вы хотите сказать, что когда я дышу — сплю?.. И хотите сказать, что это одно и то же?..

Что делать, человеческое сознание до отказа набито литературными реминисценциями и отрывочными фразами из книг. А что касается тех, которые, когда дышат, в сущности, спят, таких сколько угодно и вокруг, и где хотите, здесь свидетельства друзей Алисы не нужны.

Я знал, что будет дальше с декабрьским небом. Тяжелые тучи, черные и мрачные, постепенно посветлеют. Здесь восход рождается мучительно, словно солнце с трудом раздвигает могучими плечами синие просторы моря и медленно выплывает на поверхность, теснит мрачные тучи, превращает их расплавленную оранжево-красную лаву, которая быстро стекает куда-то за горизонт. Я пересекаю террасу, широкую и мокрую от ночной влаги и, вероятно, от недавно выпавшего дождя, и останавливаюсь у могучих и изысканно стройных кипарисов, которые упираются верхушками в облака. Они всегда темно-зеленые, мудро-сосредоточенные, спокойные и молчаливо-печальные.

Говорят, что в античной символике кипарис означает справедливость, а иногда и предопределение судьбы, но всегда — скорбь об ушедших.

Их тихая красота и бесконечно грустная зелень могли бы покорить сердце, которое всегда стремится взять больше, чем позволяют человеческие возможности, если бы не солнце, безрассудно раздающее себя, яркое и сильное. С его появлением кипарисы словно становятся ниже, они одинокие и маленькие, бездыханные под разливающимся пожаром красок. Но я знаю, что это ненадолго — на час, а может быть, и на минуту. Не успею я выпить кофе, как опять примчатся наперегонки новые тучи, и кипарисы станут выше ростом, в голову придут воспоминания и мысли, от которых человек склонен бежать без оглядки…

Этим утром мне вообще не следовало бы радоваться солнцу и тосковать с кипарисами. У меня дела — будничные, необходимые. Мне нужно сидеть в кабинете посольства, за массивным столом тикового дерева, время от времени посматривать на родные литографированные пейзажи в рамках, сделанные моими друзьями, на книги в шкафу, набитом энциклопедиями, словарями, собраниями сочинений политических мыслителей, географическими справочниками и десятком пособий по международному праву и истории дипломатии.