Богомил Нонев - Одежда — церемониальная

Теперь мне кажется, что я встречался с автором статьи об Андриче, который в то время делал свои первые шаги в литературе, и именно в кружке Милана Богдановича.

Может быть, я и ошибаюсь.

Впрочем, это неважно.

Я с увлечением читал статью, старался припомнить подробности творчества Андрича, внутренне соглашался с критиком или спорил с ним и по всему этому совершенно забыл о разбросанных по столу пестрых листах упаковочной бумаги с золотыми полосками, желтыми солнцами и серебристыми гирляндами. Я хотел забыть «Liste diplomatique», протокольные списки, лежавшие на столе, необходимость пятьсот или тысячу раз поставить свою подпись, все назначение которой — без особой необходимости напомнить, что я все еще существую.

Я с увлечением читал статью назло привычке заниматься в служебном кабинете только вербальными нотами, телеграммами, отчетами, докладными и памятными записками, газетами и информацией.

Попирая свою честь чиновника, я вел молчаливый диалог с критиком, которого помнил — или мне это только казалось, — соглашался с ним или горячо ему возражал, будто собирался не встречать Новый год, а писать полемическую статью — жанр, в котором многие надеются обрести бессмертие своей непостижимо непримиримой мысли…

Критик утверждал, что ни один из югославских «модерных» (т. е. современных) писателей — терпеть не могу это ничего не говорящее определение, — не внес в свое творчество столько некритических представлений, как Андрич. Не знаю почему, эта фраза вызвала мое раздражение. Андрич утверждал свое творческое кредо в годы после второй мировой войны, но не гнался за обманчивой мишурной позолотой «модерного», писал, как считал нужным, и предоставлял критикам судить о том, что он пишет, как они пожелают.

Я хотел внести стройность и порядок в собственные представления и воспоминания об Андриче и видел, как это трудно. По неисповедимым путям ассоциации в моей памяти возник образ другого писателя, которого я любил и который был моим другом — Светослава Минкова. Они с Андричем любили и уважали друг друга и стремились к общению. Виделись они не часто, не знаю, переписывались, ли, но в те годы, когда я работал в Белграде, они часто расспрашивали меня друг о друге, обменивались книгами, ценили друг друга по-своему и по необъяснимым законам человеческого уважения.

Пусть не сердится на меня читатель за то, что я нарушаю ход повествования, но воспоминания приходили вразнобой, возвращали меня к юношеским годам, потом вдруг выталкивали на первый план годы второй мировой войны, книгу «Другая Америка» с гостиничными ярлыками на обложке и другую скромную книгу с серой обложкой «Матицы сербской» — рассказы Иво Андрича.

В старших классах гимназии я по уши увяз в коварном болоте литературных занятий и попросил отца познакомить меня со Светославом Минковым. Они работали вместе в библиотеке Земледельческого банка, тесной и темной комнате, и не берусь судить, насколько полезны были их труды Тодору Борову, который хотел вывести библиотеку на современный научный уровень.

Я тогда только что опубликовал рецензию на «Другую Америку» в газете Димитра Добрева, которая называлась «Светлоструй». Помню, с каким смущением вступил я в маленькую комнату, набитую пыльными книгами и ящиками с карточками, в которую струилась тьма из книгохранилища.

Слав медленно и торжественно поднялся, подал мне руку, предложил сесть у письменного стола и потом надел темные очки. В комнате и без того было сумрачно, и меня эти очки страшно смутили, потому что я чувствовал на себе его испытующий взгляд, глупо ждал, что он о чем-нибудь спросит, и не знал, смогу ли ответить. Позднее, уже в годы нашей долгой дружбы, я однажды напомнил ему этот случай. Он засмеялся — он не забыл ничего — и сказал, что и сам тогда не знал, о чем со мной разговаривать, и хотел куда-нибудь спрятаться.

Я хочу убедить вас в том, что Светослав Минков был стеснительным человеком, а его считали необщительным и замкнутым. Он искренне смущался и молодых, и старых, обладал особо тонкой, повышенной душевной деликатностью, иногда просто не знал, как начать разговор, а люди считали, что он скучный молчун, что носит маску сноба и прочее. Он просто неудобно чувствовал себя в обществе незнакомых людей и только по этой причине никогда не выступал на собраниях и всех подряд — молодых и старых — называл «бай». Пожалуй, я не помню других его публичных выступлений, кроме его высказывания о сатире на совещании в ЦК партии и беседы об Андерсене. Я не утверждаю, что мои сведения исчерпывающи, но это не меняет сути дела. Встречая новых людей, Слав напрягался и словно черепаха замыкался в панцире молчания, ждал, чтобы разговор начали другие, и долго обдумывал свои ответы.

Конечно, во время нашей первой встречи я был, пожалуй, смущен больше него. Я не помню, — тогда мне даже в голову не пришло запомнить, — о чем мы говорили. Зато я хорошо помню, что вскоре после этого я несколько раз встречал Светослава Минкова в корчме «Копривштица» на улице Раковского, в «Шевке» на Солунской, в «Кюстендиле» на Витоше или в какой-нибудь пивной — «Хэши» или «Гроздь». Мне было легче представить его себе по карикатуре Илии Бешкова, чем по собственным впечатлениям, окутанным коконом его молчания. Именно с ним, с Илией Бешковым и с Дечко Узуновым я однажды к собственному ужасу выпил весьма горькую чашу прославленного «Фернет Бранка». Они утверждали, что это отличный напиток, и мне пришлось сделать над собой усилие, чтобы последовать их совету. Сейчас я могу сказать, что они были правы.

Я был еще слишком молод, — год спустя после свободы, — когда встретил Светослава Минкова в компании худощавого человека; он носил очки, и в его взгляде было нечто родственное взгляду Слава. Оба они были в длинных чуть ли не до пят пальто, похожих на солдатские шинели, чрезвычайно модные в те послевоенные годы. Встреча произошла где-то возле отеля «Болгария» — в те времена все еще лучшего отеля и лучшего ресторана в обнищавшей столице. Они шли медленно, и, может быть, поэтому Слав остановился, познакомил нас и представил меня в таких лестных словах, что я смутился и даже оробел. Потом я немного проводил их. Они были приглашены на обед группой писателей и теперь ждали указанного времени, чтобы подняться на второй этаж, в ныне не существующий ресторан «Юнион Палас». Из газет я знал, что в Болгарии гостит группа югославских писателей. Помню, что между ними была Десанка Максимович. И этот человек, который шел сейчас со Славом, — Иво Андрич.

Позже и Минков, и Андрич говорили мне, что между ними возникла глубокая и волнующая дружба, сродни той, что существовала между двумя такими тонкими актерами, как Иван Димов и Раша Плаович. Минков и Андрич в чем-то были похожи. Оба были очень сдержанны, «аристократичны». Оба не любили говорить, ни хвалить свои произведения, ни осуждать работу братьев-писателей. Оба не любили делиться чувствами и переживаниями, не любили рассказывать, над чем работают и показывать, кто что о них писал.