Богомил Нонев - Одежда — церемониальная

Сейчас главное — дать секретарше точные, исчерпывающе точные указания по протокольным спискам, по которым рассылаются новогодние поздравления и маленькие подарки. Это — тоже необходимая условность дипломатического быта; это принято, как принято поздравлять господ министров на приемах и официальных торжествах, как принято желать коллегам самого приятного времяпрепровождения и хорошего настроения вовремя рождественских праздников, как-принято провожать пожеланием доброго пути тех везунчиков, которые получают внеочередной отпуск или которым велено в такой-то день в таком-то часу явиться в родную столицу на такое-то совещание.

Сейчас все чрезвычайные и полномочные послы дают такого же рода распоряжения своим секретаршам а секретарши, нахмурив по-мышиному заостренные лица — секретарши всегда хмурятся от чрезмерной серьезности характера, а кто по привычке, приобретенной с годами, — слушают в полном убеждении, что посол совершенно напрасно вмешивается в их работу; он без них все равно беспомощен. Это — своего рода профессиональная деформация, довольно досадная.

Я распределяю задачи дня по порядку. Во-первых, мы покончили с поздравлениями на самом высоком уровне; далее следуют министры здесь и на родине, послы, заместители министров, генеральные директора, главные редакторы газет; теперь перейдем к лицам, с которыми у нас деловые контакты или которые обслуживают нас. Да, нужно следить, нет ли поздравлений от лиц, не включенных в наш список, — им следует ответить.

При всем том я должен лично подписать каждую открытку, потому что, согласитесь сами, это нельзя передоверить секретарше, — сразу будет заметно, что почерк ровный и профессионально бездушный, и такую поздравительную открытку никто не расценит как знак внимания. Хотя в наш технический век такая практика и становится распространенной.

Теперь в кабинете наступает тишина — посольство расположено на замкнутой площади. В небе происходит то, чего я ждал: солнце тонет за темными косматыми тучами и начинается дождь, он то льет как из ведра, и вода стремительным потоком бежит по крутой улочке, то тихо моросит, навевая тоску.

Нажимаю кнопку настольной лампы, и письменный стол заливает молочно-белый свет. Теперь нужно выбрать из почты обычные письма — их узнаешь сразу, по конвертам, — и отделить их от новогодних поздравлений и маленьких сувениров от коллег.

Так попал ко мне в руки пакет, к которому была приложена визитная карточка, где в нижнем правом уголку было написано «PFNA», то есть «Pour félicites le Nouvel An» — другими словами, поздравляю с Новым годом.

В пакете были книги. Их прислал мне посол, с которым мы как-то разговорились о литературе и между прочим об Иво Андриче. Я сказал ему, что когда-то, состоя на дипломатической работе в Белграде, был знаком с этим писателем, даже иногда бывал в его доме, и что люблю его как писателя и уважаю как человека.

Мой коллега не питал особого интереса к литературе, но обладал хорошей памятью. И теперь, проводя необходимую предновогоднюю операцию, он, видимо, нашел нужным прислать мне в качестве сувенира последнее издание «Избранных рассказов» Иво Андрича, аккуратный томик статей «Критика об Андриче» и какое-то издание для заграницы с литературными произведениями, эссе о художниках и множеством репродукций. Именно в этих книгах мне попалась статья одного критика о душевном мире Андрича-человека или что-то в этом роде.

Я искренне обрадовался. Я давно ничего не читал об Андриче и давно не читал его произведений.

Творчество писателя, о котором я думал, что в целом знаю его, представлялось мне по памяти в смутных и обобщенных образах; к сожалению, я не записывал своих разговоров с ним и не был столь дерзок, чтобы с точностью заявить: я сказал вот это, а он ответил вот что. Кроме того, было бы некрасиво писать о таком крупном писателе лишь затем, чтобы поставить в центр внимания самого себя, а вокруг кружились бы, как бабочки, плоды его большого творческого горения.

В любых мемуарах это — самое неприятное, чтобы не сказать больше.

А точнее — самое противное.

И вот в это сырое утро я сидел и напрягал свою память, а мелкий дождь покрывал грустные кипарисы блестящей эмалью. Пятнистые кошки попрятались под стрехи и злобно сверкали оттуда глазами. Не знаю почему, все влекло меня к воспоминаниям давно ушедшей молодости. Я вспомнил писателей, сиденье в погребках, вечера, полные лихорадочных разговоров, когда каждый в конечном счете в большей или меньшей степени искал свое место в неведомом пантеоне бессмертия.

Я старался вспомнить критика, который написал волнующее эссе об Андриче, сотканное из тонких наблюдений, убедительного анализа, попыток воссоздать мир души большого писателя, — вероятно, таким, каким он был, но и таким, каким представляется именно этому критику с его темпераментом.

Андрич принадлежал к тем молодым писателям, которые в годы, непосредственно последовавшие за войной, сгрудились вокруг известного белградского театрального и литературного критика Милана Богдановича.

Я и теперь хорошо помню Милана. К нему я испытывал уважение и любовь. Уже седой, с красным лицом, он слегка сутулился и всегда был готов рассказать случай из жизни какого-нибудь классика или прочитать его стихи. Потом он переходил на театральные темы или говорил о французской поэзии, втолковывая, в чем именно заключается музыка белых стихов Поля Валери. Он был начитанным человеком, обладал хорошим вкусом и сравнительно широким взглядом на жизнь и творчество, что было большим достоинством в те вулканические годы революционных перемен и неустоявшихся литературных течений.

Богданович любил дружить с молодежью, поощрял развитие свежей и живой критики, добродушно похлопывал по плечу любое убедительное проявление молодых актеров. О нем любили говорить, что он — единственный человек, достойный возглавить Народный театр. Писал он скупо и собранно, предлагал ясные и четкие выводы и наблюдения, но не зашнуровывал свою мысль в корсет категорических формулировок, и насколько сжато писал, насколько плавно, широко и спокойно говорил, что, вероятно, нельзя не объяснить его образом жизни.

Сейчас, вспоминая Богдановича, когда его уже нет в живых, я думаю, что он, вероятно, работал ранними утрами, он был очень плодовитым критиком, — потому что в полдень я всегда находил его в Клубе зарубежных корреспондентов, потом он шел в кафе отеля «Мажестик», а вечером засиживался в какой-нибудь корчме с артистической славой — одной из немногих, оставшихся от старых времен, например, «У трех шапок». Там мы жевали жилистые шашлыки и пили дешевое вино. Но иногда мы ходили к «Двум рыбакам», где в голодные послевоенные годы можно было получить и жареного поросенка, и тушеного зайца, бекасов в винном соусе или вареного осетра под майонезом, хороший фрушкогорский рислинг или густое далматинское красное вино.