Антон Секисов - Песок и золото

Я просто стоял. Колени как будто подернулись льдом. От лица отлила кровь, и тонким шнурком вывалилась из носа. Почему-то никак не удавалось вздохнуть. Я совершал кадыком судорожные движения. Не выходило. Я все забыл.

«Ну вот, — думал я. — Ну вот».

На улице Рита немного пришла в себя. Вернее, открыла глаза — ее сознание еще скакало на вольных лугах, вместе с единорогами. Я беззвучно шептал. Внутри что-то оторвалось и лежало теперь на дне живота, мучительно умирая. А еще страшно чесались глаза, хотелось их вырвать.

Мимо проехал троллейбус, качнулся трос, и вдруг оторвался, и, как из пробитой аорты, хлынули в ноги искры. Рита тихонько ойкнула.

Покрепче перехватив Риту за руку, я повлек ее за собой к трассе. Она успела дважды упасть на выходе, и ее коленки разодрались, а с подола плаща стекала вода из лужи.

Сначала я нес ее на плече, но устал и повез по земле как санки. Она ударялась, цеплялась ногами за фонари, скамейки, урны, прохожих. У бордюра она потянулась губами ко мне. Я отвернулся.

Машин долго не было. Наконец, остановился киргиз. Его «жигули» были совсем изношенными.

В машине ехали в тишине. Водитель тоже молчал, отключив свою бесшабашную киргизскую музыку. У Риты, как у зарезанной, болталась голова, стукаясь об окно и о ручку двери. На светофорах она распахивала дверь и пыталась вылезти на дорогу. Я тащил ее обратно закостеневшими пальцами. Даже не было сил сказать: «Сиди, дура».

Двор был в синих тенях, по стене ходил ломаный профиль мусорки. Кто-то был пьян и визжал, у кого-то стрелял телевизор.

У Риты невесть откуда взялась бутылка мартини. Она снова стала брыкаться, уселась на землю и попыталась пить, но даже пить не смогла — все лилось ей на подбородок.

Я взял бутылку и бросил в стену. Мокрая клякса на кирпиче, осколки, шум, брызги. Двор замолчал.

— Пойдешь, — пообещал я Рите.

Я дотащил ее до матраса и бросил так. В этот момент я даже почти обрадовался тому, что мы спали так низко, не на кровати. У меня бы не было сил затащить ее на кровать, пришлось бы оставить ее на полу, а все-таки это было неправильным.

Оказавшись в постели, Рита попыталась раздеться, но увязла в одежде и жалобно заскулила. Я сорвал с нее платье одним движением и дал пощечину. Если б не дал, сердце не выдержало бы.

Я долго и громко мылся, разбрызгивая воду по полу в ванной. Лежал в редкой пене, по чуть-чуть прибавляя горячей воды. Изучал свой мягкий и нежный член, весь в мыльных разводах. Мне вспомнился обряд скопцов в период раннего Христианства: отрезав мясницким ножом мошонку, они с этой кровавой горстью вбегали в первый же дом, где жила женщина. «Забери себе. Мне — ни к чему!», — кричали они и бросали ей под ноги.

Помню, когда это читал, еще подумал, что, скорее всего, этот ритуал совершался на одном и том же закланном месте, и ближайший дом, куда все бежали с мошонками в кулаке, был один — какая-нибудь спятившая старуха, должно быть, жила в нем.

Сейчас я совершенно спокойно мог бы с собой так сделать. Если бы не боялся инфекций. «На, Рита. Оставь себе». Я даже, когда вышел из ванной, достал с полки нож и приставил лезвие к члену. Черный разделочный нож с худеньким серым лезвием. Маленькие четыре литеры «И-к-е-а». И подпись «Chrome-Vanadium». Примерился плашмя и острием.

Потом сидел в кухне голый, вертя ножик в руках. В холодильнике оставались пиво, водка и виски. Я вылил все в унитаз и бутылки сложил в урну.

Вошел в спальню, приблизился к ней с ножом. Лезвие заблестело поймав бледный, как будто простывший луч рассвета.

Рита спала мертвым сном, почти не дышала. Крупные губы, и щеки, и нос. Коровья красота Риты. Едва касаясь, я провел острием по груди линию. Дыхание едва теплилось, где-то на глубине. Все внутри сжалось от жалости, но от жалости неживой, спокойной, как, бывает, жалеешь памятник, который изгваздали голуби. Я положил нож между ней и собой, улегся рядом.

Мне вспомнился наш первый раз, который случился на той же постели. Сперва я повел ее в кино, хотя это было совершенно лишним. Мы смотрели фильм «Большие глаза» Тима Бёртона. Это фильм о художнице Маргарет и ее муже, мошеннике Уолтере, присвоившем ее славу, выдав ее работы за свои. Маргарет писала картины на чердаке, пока Уолтер выходил в свет, раздавая автографы.

Рита еще так смешно злилась и не могла никак успокоиться: «Тварь! Какая же тварь!», — говорила она про Уолтера. Меня же гораздо больше злила эта нелепая баба Маргарет. Как можно было позволить так поступить с собой. Она сама виновата.

А потом мы шли от Баррикадной до Большого Каменного моста по заледеневшему городу. Метель кидала в лицо комки снега, а Рита прятала свою ладошку в моей, мы улыбались друг другу, лица у нас были красными, а потом целовались в кафе «Шоколад» у Кремля. Тогда я впервые заметил, что рот у нее какой-то хищный, акулий. Она укусила меня до крови.

«Это все на одну ночь, — говорил я себе. — На одну или две ночи максимум».

А потом мы спорили до утра о том, можно ли непошло описать сцену любви в прозе. Она утверждала, что нет, нельзя, а я возражал ей: «А как же писатель Л., а как же писатель Б.?».

«Пошлятина, что твой Б., что твой Л., — утверждала она. — Вспомни русскую классику».

— Вот у Лермонтова в «Герое нашего времени», — сказала Рита. — Такое чувство, что Печорин всех поимел, и даже Максим Максимыча, а он не описал это даже намеками.

Это был тот момент, когда я подумал, что ночей должно быть гораздо больше.

Потом, где-нибудь через месяц, она сказала, взглянув на меня: как хорошо, что у нас не диван, а матрас, потому что кровать мы бы уже давно сломали.

Вспомнив все это, я повернулся к ней, но не почувствовал ничего, совсем ничего, даже ощущения пустоты, и того не было. За окном люди в спецовках бурили, ломали асфальт и как будто рвались под землю.

Рита тихонько плакала, прислушиваясь к себе.

«Дайте мне револьвер», — пролепетала Рита.

Я услышал ее призыв, хотя был на кухне, мыл руки в химической пене. Я напевал мелодию, смутно знакомую, взявшуюся не пойми откуда. Из тостера выпрыгнул хлеб, и одновременно отщелкнул чайник.

Я вошел к ней с подносом и в фартуке. Поставил поднос у изголовья и снял крышку. Атомным серым грибом поднялся пар. Внутри был омлет с хлебцами.

— Застрелите, — жалобно попросила Рита. Все тело у нее было в ранах и синяках, но в глазах кроме стыда ничего не читалось.

— Доброе утро, — сказал я.

Я раскрыл шторы, и мрачный и мутный свет заклубился в спальне.

Рита спряталась под одеялом и замерла.

— Рита, — сказал я с неожиданной для самого себя отеческой строгостью. — Я знаю, ты там. Вставай, за окном отличное утро.

За окном не было ничего, кроме машин и грязи. И ворона клевала каменный кал. Рита не отзывалась.