Антон Секисов - Песок и золото

— Я не злюсь, выползай, — я присел на краешек, у нее в ногах, и сказал. — Поешь.

Рита, точно дикий зверек, высунула мокрый нос из-под одеяла. Моргнул испуганный глаз, как монетка со дна фонтана. Я попытался ободрить ее мягкой улыбкой. Наконец, она выбралась, села. Хлопали трагически накрашенные глаза.

— Ты меня любишь? — спросила Рита.

Я глядел на нее долго, все не мог оторваться. А потом повторил: «Поешь» и подвинул блюдо.

— Ты меня любишь? — снова спросила Рита. Дрогнула засохшая было тушь.

— Конечно, люблю, — подумав, сказал я. — Люблю, как и всех божьих тварей. Вот тебе сахару. Ты с тремя ложками пьешь? А, нет, забыл, четыре. Вот, и еще размешаю. Попробуй омлет. Горячий?

Рита долго приходила в себя в ванной. Я дожидался ее на матрасе, на самом краешке, но чувствовал, какой он теплый от ее тела. Я знал, что нам следует сделать. Это был странный, совсем не понятный мне самому порыв, но было стойкое ощущение, что нужно поступить именно так, и никак иначе.

Когда она вышла, по-прежнему еле живая, я объявил ей, что мы идем в церковь. Мы жили возле Собора Непорочного Зачатия Девы Марии и часто ходили туда просто так, послушать органную музыку. В этот раз я подумал, что стоит дойти до православного храма на Ваганьковском кладбище.

— Там дождь и холодно. Мы не дойдем, — говорила она, но послушно собиралась.

Железной сетью падал холодный дождь. С хрустом ломались зонтики. Я неторопливо шел без капюшона, довольный погодой, небом, собой. Я шел, чувствуя, что обязан исполнить долг, но какой и зачем — непонятно.

Отрезвевшая, брезгливо скакала по лужам Рита. Мои ноги с первым шагом промокли до голени. Машины, казалось, вот-вот поплывут.

В церкви не было никого, даже служительниц. Это был темный и старый, чудесный храм. Свечи и книжки лежали без присмотра. Я взял свечек и ссыпал рублей на стол. Рита в темном платке напоминала вдову в зените отчаянья. Мы приблизились к алтарю. Я поцеловал ноги Христу и начал молиться. Я слышал, как пыталась молиться Рита. Во всяком случае, она что-то шептала, стоя рядом со мной. Кажется, она шептала: «Прости». Только это слово.

Скоро у нее затекли стопы, было видно, что ее мутит, и что больше жизни ей хочется просто сесть, но она послушно стояла рядом со мной, а я уже сам окончательно перестал понимать, зачем мне все это нужно. Но, когда вышел, на душе сделалось очень спокойно.

Дома я сразу зашел в спальню и, раскрыв шкаф, стал бросать свои вещи на пол.

— Где моя сумка, не знаешь? — спросил у Риты.

Что-то грохнулось в коридоре. Рита вбежала в комнату. Платок развевался, испуганные глаза.

— Ты чего?

— Ухожу, — сказал я.

— Может... хоть выпьешь чаю? Я пуэр приготовлю. У тебя ноги какие вон мокрые, — сбивчиво заговорила Рита.

— Ну чай, в принципе... если с лимоном, — я взял с полок несколько книг, бросил поверх одежды. Мокрые джинсы решил оставить здесь. А то все остальные вещи промокнут.

Мы молча сидели в кухне. Играло радио «Джаз». Рита присматривалась ко мне, пытаясь понять, запугиваю я ее или решился уйти на самом деле.

Время от времени я ей улыбался.

— Чай очень вкусный. У тебя там где-то лежали эклеры.

Рита замешкалась.

— Да... у меня... эклеры, — она достала пачку из холодильника, положила, не развернув, на стол, повернулась лицом к окошку.

Я неторопливо, со смыслом поел. Стал озираться в поисках салфетки, но в итоге просто вытер руку о штанину. Я нашел сумку сам. Сумка лежала на антресоли, пыльная. Аккуратно разложил по отсекам вещи.

— Я ухожу, — повторил я негромко. — Мы, наверное, уже не увидимся.

Молчание. Показалось, что Рита что-то обдумывает, но через секунду в ее глазах зажглись животные огоньки, и, рыча, Рита бросилась на меня с кулачками. Я крепко схватил ее за руки, но взметнулась нога, и сделалось очень больно. Я с трудом осел. Рита упала на матрас и заревела в голос.

— Сука... я так любила тебя! — закричала она сквозь слезы.

— А я все еще люблю тебя, как и всех...

— Да шел бы ты на хуй вместе со всеми божьими тварями!

— Я ухожу, — снова сказал я, и, не поднимаясь с пола, стал залезать в сырые кеды. Как же больно, какая сильная боль. Никогда прежде я не получал по яйцам.

— Что это за гнилые отмазы... Божьи твари вот эти вот... Что ты из себя хоругвеносца тут строишь?

— Евнуха, ты хотела сказать.

— Евнуха! Думаешь, я не знаю, что ты сейчас Яну пойдешь ебать? Да ты просто ждал повода!

Я хотел было ответить ей, но подумал, что в этом нет никакого смысла. Рита рыдала и корчилась на матрасе. Зеленые сопли текли из носа, смешиваясь со слезами, но это не казалось мне чем-то неприятным.

— Прощай, — сказал я и вышел на лестницу. Уже у лифта услышал снова животный крик. Что-то треснуло и упало. Стихло.

Я зашел в лифт. В голове как в ускоренной съемке пронеслось все еще раз — и ее губы и зубы, и Большой Каменный мост, и храм, и матрас, и кухонный нож с бледным лезвием. Было жаль, что все вышло именно так.

Дверцы закрылись.

Женя пришла на работу пораньше, проверила клетки, подсыпала корм, приклеила ценники. Потом вспомнила, что надо проверить аквариумы, и проверила их.

Она работала в зоомагазине давно — близко к дому, рядом с животными, хороший график.

Женя — прямые короткие волосы, крупная, татуированная. Одежда — синие джинсы, черные балахоны: вчера — Slipknot, сегодня — «Гражданская оборона», завтра — опять Slipknot. Раз в неделю Женя ходила к психологу, мяса не употребляла, алкоголь не пила.

Краткая биография у нее такая: с трудом закончила школу, поступила на зоотехнический факультет, недоучилась, работала медсестрой в больнице, чистила клетки в зоопарке, вышла в финал Кубка Москвы по муай-тай, а теперь вот уже третий год, как работала в зоомагазине «Бетховен».

Ее коллегой был кассир Николай Валерьевич — приятный округлый человек с седыми усами. Николай Валерьевич больше всего на свете любил заводить непринужденные разговоры, и заводил их со всеми, кто попадал в его поле зрения, но с Женей он старался не заговаривать без явного повода и, встречаясь с ней взглядами, почти всегда опускал глаза.

Больше всего в работе Жене нравился утренний ритуал проверки клеток. Он был и тревожным (вдруг за ночь умер кто), и приятным одновременно (ведь ей все радовались). Жене особенно нравились хомяк Миша, похожий на до самой нижней черты опустившегося бомжа, почему-то вечно намокший, как будто ухмыляющийся глупо, и еще какой-то мутант, то ли свинья, то ли грызун, странное существо с пятачком, которое все почему-то называли морской свинкой. Их обоих никто не хотел брать, они жили в клетке годами. Женя заботилась о них: кормила и иногда брала на дом.