Карин Альвтеген - Эффект бабочки [litres]

Если только я не…

Но об этом думать нельзя.

На Крит я не поехала. Ни в тот раз, ни потом. Раскопкам на Готланде суждено было стать для меня последними.

Всю оставшуюся жизнь я буду расплачиваться за сказанное той ночью, хотя большую часть времени я хранила молчание. Хватило уже и умысла, а с Кристером в роли судьи такое преступление искуплению не подлежит. Мое доказанное предательство станет его вечным козырем.

Если только я не…

Нет, это – самое запретное.

Но ведь, когда смерть близка, есть право подумать о том, что ты пыталась отрицать, посвятив этому половину своей жизни.

Как бы все сложилось, если бы я не ждала ребенка?

Иногда я задаюсь вопросом: может, это обусловлено одной лишь биологией? Клетки, в течение тридцати лет пребывавшие в слепой беспечности, начинают интересоваться, что же, собственно, происходит.

– Эй, там, наверху, в центре управления, как насчет долгожданного светлого будущего – скоро ли оно наступит? И разве нам не обещали выход за пределы этой замкнутой системы, где наши прилежные труды обретут продолжение? А то мы тут начали задумываться, знает ли кто-нибудь, в принципе, куда мы путь держим.

Кризис тридцати лет.

Так мучительно глупо.

По наводке Турбьёрна я поискала в Интернете, что говорят об этом мои сверстники; таким образом я, возможно, достигла новых глубин самопознания, к которому недавно приобщилась. Очевидно, я не одинока в своих мучениях по поводу необходимости повзрослеть, рассуждениях о правильности сделанного выбора, страхах постареть и потерять привлекательность; не я одна постоянно сравниваю себя с другими и понимаю, что время летит быстро, и пора торопиться, хотя мы и сами не знаем куда. Читая, я узнаю себя и краснею от подозрения, что понятие «кризис тридцати лет» мы придумали в своей культуре, утратив способность радоваться жизни. Всегда можно желать большего. Или другого. Планку ожиданий подняли до максимума. Свобода выбора не ограничена, но что же выбрать? Потеря заданных рамок превратила жизнь в ворох возможностей, перепутанных, словно лотерейные билеты в барабане.

В Интернете тлеет всеобщее разочарование. Те, у кого есть дети, брюзжат об однообразии своей жизни – о том, что не могут путешествовать, не успевают ходить по ресторанам и общаться со знакомыми, что вся эта взрослая ответственность превратила их в скучных обывателей.

Те, у кого нет детей, жалуются, что так и не смогли найти своего единственного.

Некоторые предаются рассуждениям о смысле бытия, но меня поражает, как редко встречаются люди, способные взглянуть за горизонт своих собственных узких интересов. Похоже, слишком многие в моем поколении привыкли принимать все, что имеют, как должное.

И в то же время я краснею, видя сходство с собой. Я посвятила много времени мыслям о том, чего мне, кажется, так несправедливо не хватает. Естественно, я должна воспользоваться всеми благами бытия. Почему другим можно, а мне нельзя? У меня ведь есть права, в самом деле!

А вот обязанности кажутся более размытыми. О них я, признаться, никогда не думала. Читая в Интернете опусы моих товарищей по кризису, я понимаю, что жалобы, похоже, стали главной формой оправдания сложившихся жизненных обстоятельств.

Несмотря на всю эту свободу выбора.

Потеря контроля, безусловно, приводит к какому-то смирению. Удивительно, что сорок пять минут терапии в неделю могут так на многое открыть глаза и что отдельные моменты столь трудно бывает принять. Суперженщина оказалась вовсе не такой сильной, какой привыкла себя считать. Внутри, под тщательной маскировкой, скрывалось нечто другое, и я осознала, что, вероятно, могла бы простить слабость окружающих, но моя собственная слабость вызывает у меня глубочайшее презрение. Жалкая и беспомощная. Полная противоположность той, какой я хочу быть. Когда приходится переосмысливать собственные представления о себе, становится больно. Или, точнее, больно принимать свой образ, больше соответствующий правде. Мое стремление к совершенству, часто граничащее с манией величия, было способом подавить страх разоблачения. Если мне удастся привлечь внимание к моим блестящим успехам, никто не заметит, что на самом деле меня ни на что не хватает.

Следующий этап – изменить подобные представления, и Турбьёрн полагает, что у меня есть надежда на выздоровление. Хотя он предпочитает называть это развитием.

– Мы не решим наши проблемы с помощью того же образа мышления, что породил их, – заметил он однажды, – возможно, в этом и заключается суть терапии. Развить свои способности, чтобы понять самое важное.

Но этого уровня я еще не достигла.

Напротив, никогда еще я не ощущала такой растерянности. Как будто я сбилась с пути. Потому что по мере осознания страха не справиться с поставленными задачами уходит моя одержимость работой. Я делаю то, что должна, но интерес потух, и мое внимание обращено в другую сторону. Клетки требуют плана на будущее, и я уделяю много времени тому, чтобы пересмотреть все предполагаемые жизненные сценарии. Встретить мужчину, создать семью, завести детей и жить вместе долго и счастливо.

Но, Господи, откуда взялся у меня этот образ?

Вряд ли из детства – вот уж кто точно не жил вместе долго и счастливо, так это мои родители. Их брак – воплощение противоположности. Конечно, будучи ребенком, я ни в чем не сомневалась, считала папины фобии и депрессии нормой и полагала, что со всеми папами надо общаться в шелковых перчатках. А мамы ходят на работу и тянут на себе весь быт. Только в школьные годы я почуяла неладное. Гостя у своих друзей, я осознала, что отцы тоже могут готовить, в любое время суток находиться в толпе на открытых пространствах, подвозить детей на тренировки и ездить в отпуск, который можно заблаговременно спланировать. У мам могут быть подруги и хобби, мамы могут прилечь на диван – отдохнуть – и имеют право разговаривать по телефону, не отчитываясь перед отцами, с кем они разговаривают, а еще – что можно приглашать в гости не только родственников и не только по праздникам.

Но больше всего я изумилась, узнав, что мамы и папы могут смеяться над одним и тем же. Вместе.

Таким образом, я разоблачила кажущуюся нормальность и, став подростком, стремилась от нее избавиться. Я унаследовала гены, но любой ценой должна избежать риска заражения.

Прошло уже двенадцать лет, как я съехала от родителей. Будучи совершенно не склонной к ностальгическим настроениям, за все эти годы я ни разу не испытала тоски по родительскому дому и, признаться, благодарна судьбе за то, что мне удалось пережить детство и отрочество, сохранив рассудок. Ну, по крайней мере, частично. Привычка держаться подальше от своей семьи укоренилась, став неотъемлемой частью моей личности – я просто предположила, что так жить проще. Но пути мыслей неисповедимы. Придется свалить вину на кризис тридцати лет. Или на Турбьёрна. Однако, в любом случае, туш в честь моих новых сомнений никто не сыграл. Я начинаю подозревать, что осуждение семьи – это очередная маска или скорее доспехи, которые я периодически тщательно полирую, сплевывая озлобленное разочарование.