Дмитрий Бавильский - Красная точка

По тону Вася понял: аудиенция закончена. Но кое-что Вася, нарочно назвавший Катю Катькой, дабы прикрыть неловкость, окислявшую ему слизистую изнанки губ, для себя уяснил. Во-первых, что особенно им в «Полёте» не дорожат. Незаменимых у них нет. За исключением разве что Корецкого, которого Софа словно бы усыновила, а может быть, и алхимический брак заключила, кто их там знает? Но если завтра Вася из студии исчезнет, мало кто и спохватится. В том числе чернобровая Екатерина.

А во-вторых… Впрочем, достаточно и «во-первых»…

Честно говоря, Васе на Ельцина было наплевать: «Полёт» истово готовился к поездке на фестиваль, а тут стрельба в Москве, способная сорвать поездку, вот он и волновался, из-за чего вёл себя, как и положено социальному животному, сообразно чужой, коллективной игре. Вёл себя «с чужого стёба» и всячески тому поддакивал, пестуя внутри эту мёртвую территорию несвободы.

В конце концов наши победили и «Полёт» отправился в первое турне. Все поехали плацкартой, а Корецкий с Софой вылетели в Москву самолётом. Точно никто не знал, но шептались: Андрей оплатил бизнес-класс. И Кручёных, кстати, тоже. Объясняя, что нужно же ей (Катя играла домработницу Зину, превратившуюся у Кручёных в орхидейную звезду немого кино) к сценической площадке приглядеться. Точно это лишь от её, Катиного, выступления зависит успех всех гастролей.

В поезде много пили, ещё больше говорили лишнего, спорили на какие-то пустые темы, пытались петь под гитару, изображая единство молодёжи с народом, но попутчики быстро их заткнули: вагон хотел тишины и спать. Дуся отравилась вареной курицей, все сели на вынужденную диету. На Казанский прибыли ранним утром, изжеванные до крайности и на пустой желудок. Несмотря на навес, только-только построенный над перроном и защитивший прибывающих от дождя, Москва плюнула студийцам в лицо мелкой моросью (надышавшись соляркой, Вася тут же вспомнил картины импрессионистов) и застенчивыми взглядами, с которыми на перроне студийцев встретил Корецкий в стильном новом пальто и Крученых, похожая в тончайшем пуховом платке на курсистку, непонятно каким образом залетевшую в 1993-й. Танечка с Дусей переглянулись.

– Тоже мне, Катюша Маслова…

Москва оказалась серой, какой-то безжизненной. При друзьях Андрей и Катя вели себя точно молодожёны, ну, или робкие влюблённые, не способные сделать следующий шаг. Хотя на самом-то деле нарочитая эта застенчивость, когда все в курсе и прекрасно понимают, что происходит, работает как наглость и нахрап, не предполагающие иных толкований, кроме тех, что были навязаны.

Корецкий ухаживал за Катей с купеческим шиком, водил по дорогим ресторанам, предлагая выбрать между «Метрополем» и «Националем», а чтобы добить даже самых незаинтересованных студийцев, широким жестом купил всей честной компании билеты в модный МТЮЗ на «Собачье сердце» Генриетты Яновской, спектакль остродефицитный, и поэтому совершенно непонятно, как (а главное, по каким ценам) Андрею удалось добыть билеты. Выдвигались разные версии (особенно усердствовала Танечка, тогда как Наташка, продолжавшая существовать точно в трансе – она ведь тоже всё видела, страдала и при этом, человек повышенной ответственности, не могла подвести коллектив, из-за чего таяла, подобно свече, на глазах).

Однако, выйдя на сцену, преображалась. Откуда что берётся. Вася решил, что именно так выглядит «волшебная сила искусства», где главное не результат, вынесенный на суд случайных зрителей («Что им Гекуба», – точно заведённая повторяла за кулисами Софа, заработавшая на московских показах язву желудка), но внутреннее преображение творца, после которого невозможно оставаться таким, как прежде. На себе Вася подобных метаморфоз не испытывал (надеясь, что это только пока), но Наташку он же знал уже несколько лет и видел её фантастические (на уровне психосоматики) изменения. О которых, между прочим, она и сама ничего не ведала, так как преображалась полностью, до самого последнего донца.

Злопыхатели, впрочем, могли попенять Наташке нервный срыв, внутри которого ей, покинутой возлюбленным, для того чтобы выжить, ничего, кроме метаморфозы, не остаётся. Вася заметил также, что превращение, каждый раз прерываемое в финале, тем не менее оставляет следы – если не в структуре личности самой Наташи, то уж точно в восприятии её другими людьми. Отныне недопереваренный Шариков проступает на коже её чем-то вроде пигментных пятен, примерно так же, как изнасилование навсегда приклеилось к Кате дополнительной, ещё одной оболочкой, подчёркивая её чистоту и чуть ли не святость. Так, по крайней мере, Васе казалось – и когда он видел Кручёных и, тем более, думал о ней, катаясь по кольцу в метро. Тепло, светло и мухи не кусают. А ещё этот запах концентрированного людского присутствия – пота и несбывшихся ожиданий, дистиллированных в призрак уюта, внезапно настигающего где-нибудь возле вентиляционных тоннелей и накрывающего с головой казарменной негой.

Денег, чтобы пойти в театр или куда-то ещё (в Третьяковке и у импрессионистов он уже побывал), не было, а возвращаться в общагу на Рязанском проспекте не хотелось. Возможно, таким незамысловатым способом Вася (от себя же самого) маскировал ревность, но его бесила простота, с какой личные отношения выносятся на круг. Иногда кажется, что без обаяния публичности в них зияет отсутствием смысловая косточка. Точно люди, оставшись без свидетелей, выключаются, как электролампы.

Вася ворчал, брюзжал и осуждал себя за это. Он не хотел ехать на Рязанку («…извини, старичок, но бухать надоело…»), представлял себя «романтической личностью демонического характера» в чёрном плаще ниже колен (роль Печорина, безусловно, ему бы пошла) и в метро старался не смотреть на карту-схему, чтобы сойти за местного.

Нужно ездить с задумчивым видом, подпирая лбом поручни, первым номером съездить посмотреть на горелый Белый дом, а дальше отпустить ситуацию вместе с самозарождающимся под перестук колёс «Похоронным маршем» Шопена, вновь возникшим в голове навязчивым состоянием, совсем как в детстве, когда внутренняя жизнь заряжена на постоянное ожидание событий.

Блуждая по Москве, Вася стоял на светофоре недалеко от Красной площади и рассматривал гостиницу «Балчуг», в сторону которой зачем-то направлялся.

Вдруг рядом с ним затормозил роскошный лимузин, а может быть, ещё более дорогостоящая иномарка – в оттенках роскоши провинциал не разбирался, но таких длинных и блестящих авто в Чердачинске явно не видывал. Внезапно заднее окно роскоши начало опускаться, потом из него высунулась пухленькая дамская ручка с россыпью алых ногтей, выкрашенных ярко, с вызовом, и высыпала из кулака жменю подсолнечной шелухи – по всей видимости, сановитая пассажирка грызла в комфортабельном салоне жареные семечки, а теперь решила избавиться от мусора.