Авраам Иегошуа - История разведенной арфистки

У входа толпилось несколько будущих участников массовки, ожидавших приглашения – в зависимости от собственных их намерений и ожиданий, равно как и выбора руководителей съемочной группы. Вечный «массовик» – никаких предложений к нему не поступало. Наконец, помощник режиссера подозвал его.

– Элиэзер!.. Сегодня твое место – в морге. Будешь изображать покойника. Извини, но зритель не должен видеть твоего лица в этом сериале.

– Н-ннно они вс-се равно увидят его, пусть даже в гробу…

– Это произойдет лишь в самом финале, когда все уже будет кончено.

Элиэзер вздохнул.

– Если вы так решили…

– Но тебе не придется скучать. Там будет развиваться одна сюжетная линия… чисто медицинские дебаты, касающиеся твоей смерти, которые, не исключено, потребуют вскрытия.

– Ну, очень увлекательно…

Но они в это время уже обратились к Нóге. Чего она хочет больше – появиться в кадре как пациентка или как родственница кого-то из больных? И если как пациентка, то как хронически больная или на выписке?

Элиэзер ответил за нее:

– Она – больная. Просто больная, но не в критическом состоянии.

Но помощнику режиссера, отвечавшему за кастинг, вовсе не показалась удачной мысль Элиэзера спрятать хорошенькую женщину среди одеял и подушек, где утрачена была бы возможность показать ее поразившую опытного киношника женственность, так что компромисс был мгновенно достигнут: она будет исполнять роль больной, сидящей в инвалидном кресле, склонившейся над многоцветным набором для переливания крови.

Элиэзера без лишних сантиментов отправили в морг, а Нóгу повели через путаницу белых фанерных перегородок к некой даме, попросившей ее переодеться в цветную ночную рубашку. Затем ее усадили в инвалидное кресло на колесах, показав, как следует с ним обращаться. Собственная ее одежда была запакована в пластиковый мешок, его повесили на кресло, появилась и стойка для внутривенных инъекций с сосудом, наполненным кроваво-красной жидкостью, и трубками, скрытно закрепленными у нее на руке. С этой минуты, было ей сказано, она была свободна делать что ей заблагорассудится.

Когда она понадобится – ее найдут.

Вечер еще не наступил, и через немногие окна, проделанные специально в стенах склада для нужд съемочной группы, заходящие лучи солнца заливали остатки прошедшего дня потоками золота и меди. Нóга толкала руками колеса инвалидного кресла, лавируя среди медицинского оборудования, кроватей и каталок, столкнувшихся случайно передвижных киноаппаратов и покрытых пылью микрофонов. Несмотря на всю временность происходящего, Нóга нашла это место вполне соответствующим и приспособленным для выполнения поставленных перед операторами задач. Время от времени она заезжала в одну из комнат, где кинематографические больные, оснащенные медицинскими принадлежностями, приветствовали заглядывавших к ним посетителей в их воображаемые больничные палаты дружеским помахиванием руки.

Но в основном она продвигалась по коридорам, пытаясь определить, есть ли здесь – а если есть, где находится, – запасной выход, как воображаемый, сценарный, так и существующий на самом деле, надеясь во время этих поисков наткнуться на ход, который привел бы ее к моргу, где она нашла бы ухмыляющегося полицейского, протестующего против выпавшей на его долю скуки.

Коридоры становились все мрачнее и заметно у́же – то ли из-за таинственных намерений проектировщиков, но скорее всего из-за вечерней мглы, опустившейся на мир. И оттого огромный этот и заброшенный склад вдруг показался ей метафорой человечества, в котором все мы исполняем роли статистов в массовке современной истории, не имея представления о том, насколько заслуживающий доверия и удовлетворительный приговор ожидает нас в конце.

Люди вжимались в стены, освобождая ей дорогу, кто-то из них был «пациентом», кто-то «родственником», остальные – безликими участниками: просто актеры, реальные медработники, а то и члены съемочной группы – и кто взялся бы определить разницу между настоящим и выдуманным? Были среди них такие, что сочувственно расспрашивали ее о болезни, были и те, что в молчании проходили мимо. Но она упрямо продолжала продвигаться вперед, задавшись целью отыскать запасной выход, который, появившись внезапно, ослепил ее сверканием серо-синего Средиземного моря.

Дверь вела к небольшой площадке для удобств портовых рабочих; там расположились два сарая – один служил складом, другой – для переодевания; он же превращался в бар, вход в который сейчас преграждал огромной своей тушей мужчина – отставной судья – знакомый и добродушный участник массовки, чья служебная униформа, бейсбольная шапочка и пистолет должны были позиционировать его как работника больничной службы безопасности.

– Что ты можешь поделать? – весело спросил он прикатившую в инвалидном кресле арфистку, разглядывая ее, всю в ярких цветах, ночнушку. – Они не дали мне возможности даже открыть рот, чтобы отказаться, а сразу определили охранником, который дежурит у больничных дверей, так что моя роль будет одной и той же во всем сериале. Неплохая прибавка к моей пенсии, ничего не скажу.

– Вам нет нужды в извинениях, – успокоила его Нóга. – Вы – израильский Хичкок. И публика никогда не успокоится, пока не увидит вас.

– А тем временем наш общий друг Элиэзер приговорен к виселице. И не сможет больше никогда показать свое перекошенное от смеха лицо.

Судья рассмеялся.

– Не переживай. Этот заикающийся полицейский вернется после смерти обратно, свежее маргаритки. И получит еще не одну интересную роль. И кстати, милая Нóга, чем закончился твой эксперимент?

– Мой? Вы имеете в виду – моей мамы…

– Он и твой тоже. Потому что ты играешь в нем не последнюю роль – разве не так?

– Так.

– Ну и каков вердикт?

– Можно сказать, что мама зависла между небом и землей. Но что-то во мне подсказывает, что она не покинет Иерусалим.

– Браво! Вот так поступают настоящие и совсем не ультраортодоксальные женщины. А ты, дорогая?

– В течение ближайших десяти дней я должна вернуться в Европу и занять свое место за арфой, к самому началу репетиции «Фантазии» Берлиоза.

– Таким образом, ты покинешь Израиль, так и не появившись в массовке телевизионного коммерческого фильма… а впереди ведь еще и художественный…

– Какая мне разница?

Но в то время, как экс-судья – он же сотрудник службы безопасности – попытался объяснить существенную разницу, ее внимание переместилось на кафетерий и его посетителей. В основном это были портовые работяги, молодость которых осталась в далеком прошлом, и канцелярские клерки, седые и лысые, но она вдруг увидела их такими, какими они, вероятно, были когда-то: молодыми честолюбцами, завороженными близостью Средиземного моря, и острая ностальгия пронзила ее, словно эти люди напомнили ей о чем-то, что она сама потеряла, что было настоящим… настоящим чувством, которое невозможно заменить никаким суррогатом.