Авраам Иегошуа - История разведенной арфистки

Ничем…

– Ты меня не слушаешь…

– Нет… да… Извините… У меня внутри все горит… никто не может объяснить мне, какого черта я здесь делаю. И вы, преданный и уважаемый мой друг… откуда берутся у вас силы, чтобы перепрыгивать из одной съемки в другую. А ваша семья – она что, не скучает по вам?

– Наоборот… Это просто замечательно, что я не торчу дома. Для них всех, по крайней мере. С тех пор, что я в отставке, жалуются они, я никак не могу остановиться и перестать их судить.

А в это время багрянец заходящего солнца продолжал тонуть и прятаться за тучи. Зажглись огни кафетерия, подсказывая посетителям, что пора закругляться, и высокий выходец из Судана, появившись, тут же начал убирать стулья, укладывая их поверх столиков, в то время как закат, смешиваясь со светом фонарей, преображал живых людей в силуэты, один за другим уходившие по дорожке, ведущей к наружным воротам из порта. Одинокая тень задержалась на площадке, словно целиком погрузившись в мысли, вместо того чтобы последовать за остальными к выходному турникету. Хозяин этой тени медленно вращался вокруг своей оси, время от времени замирая, чтобы бросить взгляд в сторону моря, пока, наконец, не двинулся туда, где, вонзаясь в небо, громоздились огромные краны, удаляясь неспешными и словно нерешительными шагами, время от времени останавливаясь, словно он не мог узнать места, где находился, хотя вроде бы и был здесь когда-то. Нóга провожала его взглядом, пока мрак не поглотил его. В море то и дело появлялись и исчезали разноцветные мачтовые огни, затем троекратно просигналил маяк – три коротких вспышки, перерыв и снова вспышка.

– Что ты там увидела интересного, юная леди?

– Почему в Израиле закат длится так недолго?

Судья засмеялся.

– Ты слишком долго пробыла в Европе, милая девочка, и успела забыть, с какой скоростью солнце садится в родной стране.

– По-видимому.

– И что же ты скажешь?

– Скажу о чем?

– О возможности того, чтобы, перед тем как исчезнуть, принять участие в качестве участницы массовки… и сняться в очень многообещающем коммерческом фильме, который я имею в виду.

– Нет, – не раздумывая отрезала она. – С массовкой покончено. Нет у меня больше никакого желания засвечиваться в разных этих историях, ни в документальных, ни в художественных. А потому я говорю «гуд бай»… и вам, добрый мой страж, и всем другим. Как говорил поэт: «прощайте навсегда». Желаю вам побольше строгости. Никому нельзя позволить ни войти сюда, ни выйти отсюда. А я отправляюсь сейчас, чтобы заявить о своем уходе и вернуть это инвалидное кресло.

И, расшалившись, она потянула за козырек судейской шапочки, натянув ее отставному законнику по самые брови, после чего, крутанув колеса инвалидного кресла, выкатилась в коридор, который сейчас не был столь мрачен, ибо вдали, у того места, где должен был сниматься эпизод с ее участием, уже горели два огромных прожектора. Но, в тот самый момент, когда она поднялась из кресла, чтобы объявить о своем уходе, заодно потребовав, чтобы ее освободили от трубок для внутреннего переливания крови, прикрепленных к руке, молодой человек с карточкой ID дотронулся до ее руки и чрезвычайно вежливо заставил ее снова сесть на прежнее место.

– Нам нужны вы для съемки несколько специфического эпизода… совсем скоро… после чего вы сможете решить, что делать, – произнес он.

– Какой еще эпизод?

– Позвольте нам пока что не открывать это прежде самой съемки… поскольку режиссеру хочется, чтобы это оказалось для вас неожиданностью… так сказать, сюрпризом… чтобы захватить в самом начале неожиданный ваш взгляд… взгляд человека испуганного… и, быть может, даже шокированного.

– Шокированного? Но чем?

– Ох, нет, нет… Пожалуйста, не надо. Я и так уже наболтал больше, чем нужно. Но поверьте мне, мы не станем требовать от артиста массовки того, что ему не под силу. Нам, прежде всего, нужно само ваше присутствие… присутствие искалеченного больного, который входит в больничную свою палату и неожиданно становится свидетелем интимной сцены.

– Интимной?

– Простите… я употребил сейчас неподходящее слово. Интимное – в самом широком смысле…

– Но послушайте. Я здесь сейчас для того, чтобы сказать всем вам – я ухожу. Отваливаю… если так вам понятнее.

– Конечно, конечно, очень жаль. Это ваше право, да… ужасно жалко, но…

– ???

– Вы сможете уйти только после того, как мы снимем эту сцену.

– Почему бы вам не найти еще кого-нибудь и шокировать этой сценой его?

– Потому что вы – лучше всех. Это относится и к возрасту, и к внешности, но особенно… вы выглядите такой культурной. Вы ведь имеете отношение к музыке, не так ли?

– К арфе.

– Ну так пожалуйста, Нóга. – Молодой человек произнес ее имя так, словно во рту у него была ложка меда. – Не говорите «нет».

Она равнодушно кивнула. Тут же перед нею возник гример и, склонившись, освежил ей лицо и шею, а затем тонкой кисточкой придал ее лицу присущую ей красоту, несколько поблекшую от дневного пота. Появившийся следом ассистент оператора принес ей бутылку холодного пива и бутерброд. Кто-то, оставшийся неопознанным, сменил красную жидкость, бегущую по прозрачным трубкам, на синюю, а молодой человек тут же занял место у нее за спиной и сноровисто покатил ее к центру гигантского сарая.

– Если интимная сцена, о которой вы мне толкуете, будет происходить в морге, – предупредила она, – не мешает вам знать, что там у меня есть хороший приятель.

– Где, в морге? Как это пришло вам в голову?

– А что… в больнице, хотите вы сказать, нет морга?

– Ничего о подобном не слышал, но допускаю, – молодой человек рассмеялся. – Но кто-то вроде этого нам понадобится после окончания съемок. В качестве жертвы.

В этот раз что-то ее встревожило, и в ответ на шутку она даже не улыбнулась. Куда же они заслали Элиэзера? Но обратного пути уже не было. Ее инвалидное кресло остановилось у массивной двери, наглухо закрытой. Теперь уже она сама испытывала страх.

Полная тишина. Из-за двери не доносится ни звука. Молодой человек вцепился в ручки инвалидного кресла с такой силой, как если бы опасался, что она в последнюю минуту может сбежать. Несколько минут ожидания, дверь распахнулась, появился врач, определенно расстроенный. Ему около сорока, на нем белый медицинский халат, вокруг шеи обмотан стетоскоп. Определенно, это актер, и явно не из массовки.

Приятное лицо его серьезно, совершенно измученно, и она замечает что-то знакомое в его взгляде – унижение и страсть, сокрушенную ненавистью. Он глядит на сидящую в инвалидном кресле красивую женщину из массовки, облаченную в ночную сорочку, дружелюбно кивает и идет по направлению к коридору. Дверь открывается снова, и снова из нее выходит мужчина; этот возрастом старше предыдущего – на груди у него бейджик, на поясе – переговорное устройство. Молодой человек, толкавший ее кресло, становится с ним рядом и что-то нашептывает на ухо, после чего тот поворачивается к Нóге, берет ее за руку и представляется.