Авраам Иегошуа - История разведенной арфистки

Голова у нее уже шла кругом, так что пришлось признать: наилучшее, что могла она сделать, чтобы расслабиться, – это приготовить ужин и найти в телевизионных программах какой-нибудь более или менее приемлемый фильм.

Но и уснуть было ей не по силам, как в самые первые дни после прибытия из Европы, когда ей приходилось делить ночное свое время между тремя кроватями. И только утром дозвонилась она до матери, весело оповестив ее:

– Я изменила решение, мамочка. Да. Я решила больше на тебя не давить, даже если ты примешь решение вернуться в Иерусалим. Не думай больше о моих проблемах. Нет смысла толковать об этом, особенно если тебе придется пожертвовать для этого хотя бы одним обедом, за который ты уже заплатила. Или проспать меньше хотя бы на один час – как и все остальные удовольствия, которые предоставляет тебе Тель-Авив. Я отказываюсь, мама, от всех своих аргументов. Давай все втроем, не теряя достоинства, доведем наш эксперимент до конца и на этом поставим точку. В любом случае репетиции Берлиоза начнутся только на следующий день после моего возвращения.

– А Ури? – напомнила мать. – Ты что, больше уже его не боишься?

– Возможно, он одумается. Но даже если он возникнет – чего он может захотеть? Разве что оплакать прошлое.

После чего она махнула рукой на засов и, время от времени покидая квартиру, просто закрывала дверь, не запирая ее на ключ, а оставаясь по вечерам дома, готова была допустить предположение, что человек, сжигаемый внезапно вспыхнувшей старой любовью и рискнувший предстать перед нею, попытается и предпочтет свершить это в темноте – скорее всего так.

И потянулись дни – один за другим, а она считала – сколько их осталось до ее отлета из этого города, в котором она родилась, – сухие прохладные дни и холодные ночи. Время от времени она кружила по шуку , который полюбила за время этого визита, – может быть, надеясь столкнуться с Элиэзером, который через три дня после своего исчезновения просунул в дверную щель ее квартиры записку.

Когда она увидела этот листок бумаги – увидела еще издалека, она рассмеялась. Был ли это знак от разбитого прошлой любовью сердца, превратившегося ныне просто в клочок бумаги? Но, развернув сложенный вчетверо лист, она увидела написанное от руки послание человека, с почерком которого она никогда раньше не встречалась.

Вот что там было:

Моя дорогая.

Я не воскрес из мертвых, потому что я никогда и не умирал. Те ребята, что стояли на входе, просто не знали, что им делать и как избавиться от вечного участника массовок, а потому отправили меня в морг, который не существовал.

Даже после того как я понял, какую шутку они проделали, чтобы разлучить нас, я от тебя не отказался, пока не увидел, как ты бродишь здесь и там, сидя в инвалидном кресле в одной ночной рубашке, и я подумал: «Зачем ломать мне голову над тем, почему эта замечательная участница массовки распоряжается своей жизнью именно таким образом…» И я решил наблюдать и любоваться тобой на расстоянии и как можно дольше.

Но дольше – не получилось. Внезапно я получил сигнал из настоящей больницы в Иерусалиме: заболевший мой внук был госпитализирован (я упоминал тебе о нем) и затребовал своего деда. Так что я вынужденно сорвался с места, не успев даже попрощаться с тобой. Я просидел у постели больного мальчика две бессонных ночи, а когда он пришел в себя, попросил меня остаться… Короче, я остался. Он для меня – всё.

И тем не менее я, как ты видишь, нашел несколько минут, чтобы вот таким образом попрощаться с тобой и пожелать тебе доброго пути, потому что, если мне не изменяет память, через несколько дней ты нас покидаешь. А я, дорогая Нóга, обречен навсегда оставаться участником всех мыслимых и немыслимых массовок. Тот художественный фильм, в котором я имел счастье сниматься с тобою рядом, был моей лебединой песней. И даже если в порту Ашдода они возведут настоящий морг, я там постараюсь не оказаться. Но кто знает…

Так что (на всякий случай), когда ты вернешься в Европу к своей арфе, вспоминай хоть иногда о прошлом, в котором рядом с тобой оказался однажды вечный труженик массовки, который, заикаясь, так и не набрался смелости сказать тебе о том, что хотел – но так и не смог. Но мысли его были при этом чисты и полны нежности. Все, что я хотел от тебя получить, больше всего походило на дружбу… И я благодарен тебе за все, что я от тебя получил .

Она была приятно удивлена искренностью и плавностью текста, свободного от нерешительности и недомолвок. Ни одной подчистки. И потому она говорила себе самой, бродя по квартире и сжимая кулаки: «Как утолю я свое желание, возникшее у меня в Иерусалиме? Неужто в этой жизни мне не остается ничего, кроме объятий старого флейтиста, который, как ни относись к этому, просто предал меня, лишив меня концерта?»

И ночью, вся во власти разочарования, она все ходила и ходила от кровати к кровати, пока, наконец, как в пору школьной юности, не погасила сама свое вожделение в той же самой, что и тогда, подростковой своей кровати.

Утренний свет омыл кухню родителей, где, еще не придя окончательно в себя со сна, она сидела в ночной сорочке, неторопливо ковыряясь серебряной ложечкой в яйце всмятку, слушая вполуха концерт, передаваемый по классическому каналу израильского радио, когда вдруг перед ней возник Ури, причесанный и гладко выбритый, в костюме и при галстуке.

– Я тут по пути на работу, – несколько невнятно объяснил он с обезоруживающей беззаботностью, – подумал, а почему бы мне не зайти и не поздороваться с ней, пока она еще не исчезла снова…

И так, словно он никогда не предпринимал попытки затесаться в массовку в потрепанной солдатской униформе с окровавленной повязкой на голове и никогда не занимал место на соседней койке, проскользнув в палату в середине ночи, он стоял сейчас улыбающийся и присмиревший, но без тени смущения или желания извиниться, оглядывая помещение, которое было ему прекрасно знакомо со времен их совместной жизни, но сильно изменилось не в лучшую сторону за минувшие годы.

– Здесь как будто все сморщилось, – сказал он. – Не узнать.

– Ничего здесь не сморщилось, – тихо ответила бывшая его жена. – Хони выбросил старое барахло…

кое-какую мебель, чтобы маме не пришло в голову тащить это за собой в Тель-Авив, чтобы…

– Старый родительский дом, – сказал он, приходя на помощь своей экс-жене и освобождая ее от бог весть откуда взявшегося заикания, поразившего ее.

Отводя от нее взгляд и не пытаясь даже дотронуться до чего-либо, он явно любовался этой квартирой, вписанной в такой далекий от современной моды проект – в столовую и спальни, как если бы он был покупателем или брокером, а не мужчиной, просто мужчиной, старающимся изжить воспоминание о пережитом здесь унижении. Но Нóгу обмануть было невозможно, уж она-то знала, чтó за фасадом этой уверенности, и, несмотря на пиджак и галстук, равно как и на «дипломат» в руке, и это небрежное «по пути на работу», он до предела возбужден вышедшим из-под его контроля происшествием, участником которого неожиданно оказался.