Авраам Иегошуа - История разведенной арфистки

– Нет. Я и тебя тоже не ждала. Может быть, это твоя жена, которой захотелось показать мне твоих детей.

– Нехорошо ты говоришь, вот что.

– Но мой отец…

– Твой отец имел на это право, – сердито оборвал он ее, – а ты – нет.

Тот, кто стоял у входа, оказался хасидом, облаченным во все черное; на голове – шляпа с широченными полями; волосы аккуратно причесаны, равно как и борода и пейсы, красивые, редкого изумрудного цвета глаза поблескивали. С вежливой улыбкой, кивнув на большую стеклянную чашу, доверху заполненную фруктами, он произнес:

– Позвольте поднести вам небольшой подарок от моей матери… и от отца, разумеется, тоже – вашей маме, да живет она долго и счастливо.

За его спиной прятался ребенок, который также носил черную шляпу. На спине у него был ранец, шея согнута в поклоне, но глаза тем не менее поглядывали настороженно.

– Иуда-Цви! – радостно воскликнула Нóга. – Ну вот, значит, снова ты.

И только тогда она узнала, кто перед ней. Это был Шайа, симпатичнейший из всех отпрысков семьи Померанц, который во времена их молодости частенько любил поболтать с ней на ступеньках лестницы, одним этим отвергая какие-либо барьеры между ними, объединенными общей свободой… до той самой минуты, пока он не был отправлен в какую-то отдаленную ешиву .

– И ты тоже хорош, Шайа, – взволнованно продолжала она. – Я живу уже здесь три месяца, и уже было завязала роман с умным твоим сыночком… Но ты… где тебя носило все это время?

Лицо ее пылало.

– Недалеко отсюда, – он говорил все с той же доброжелательной любезностью. – На улице Овадии, в квартале Керем Авраам, но всю неделю я преподаю на севере, возле Сафеда. Вот почему мы с тобой не встретились раньше.

– Стыд и позор! Потому что твой Иуда-Цви легко попадал сюда, спускаясь по дождевым трубам, да еще прихватывал с собой маленького цадика . И кстати – а где он?

Шайа рассмеялся:

– Этот цадик , как ты его называешь, Шрага, да живет он долго и счастливо, был отправлен в Сафед в семью, воспитывающую со всевозможным терпением и любовью таких, как он. Но вот здесь, перед тобой, сын мой Иуда-Цви, который хочет попросить у тебя прощенья, потому что он знает, в чем он провинился. Я говорю пра в д у, Иу да-Цви?

– Правильно, – шепотом подтвердил мальчик.

– И эти фрукты – они предназначаются твоей матери. Замечательные фрукты из Галилеи, из виноградников и фруктовых плантаций с гор Ханаана. Вчера твоя мать говорила по телефону с моим отцом, специально чтобы сообщить ему, что она по-прежнему будет его соседкой, поскольку решила вернуться… И вот мы решили отблагодарить ее за такое решение и вместе с этими фруктами послать ей наше благословение.

– Для того, может быть, чтобы ей легче было на это решиться.

Что-то во всем этом оскорбляло ее, и она не приняла от него этот дар, но, обратившись к его сыну, пригласила его войти в квартиру. Поколебавшись, мальчик виновато посмотрел на своего отца, который подтолкнул его вперед. Она прижала ребенка к груди, заглянула в глаза и сказала:

– Ну хоть сейчас ты понимаешь, что из-за глупого этого телевидения и ты, и маленький твой цадик могли рухнуть на землю?

Иуда-Цви кивнул, и она, пригладив его пейсы, поправила на нем шляпу, легко поцеловала в лоб и в глаза, после чего возвратила его отцу, который с улыбкой смотрел на все происходящее с огромным и нескрываемым удовольствием.

Только после этого она взяла из рук Шайи вазу с фруктами, водрузив ее на крышку телевизора, и обратила внимание на Ури, который неподвижно стоял, сжимая в руках свой «дипломат».

– Может быть, ты, Шайа, узнал его, – сказала она. – Это Ури, бывший мой муж… Он зашел по пути на работу. Просто так.

Ури, покраснев, потянул свою руку, но когда вслед за этим она тоже протянула свою, Шайа быстро отдернул ладонь и прижал ее к дверному косяку, накрыв ею мезузу , словно согревая ее, и держал так, пока и он и мальчик не исчезли.

– Твоя юношеская любовь отказывается пожать тебе ру к у.

– Это потому, что я в ночной рубашке.

– Да будь ты даже в роскошных мехах, было бы то же самое.

– Интересно, чего он испугался? Тебя?

– Вряд ли. Ведь ты же объявила вслух, что я заглянул по пути на работу.

– Ну, может быть. Только никакой работы здесь на сегодня не предвидится. Мы усадим твою любовь, эту упрямую сущность, между нами и общими усилиями попробуем тебя освободить.

Пройдя в свою комнату, она накинула на себя один из банных халатов поверх ночной сорочки, а на обратном пути к кухне прихватила стеклянную чашу, украшенную золотой каймой, возможно, являвшуюся частью сервиза. Она была полна отличными, чисто вымытыми плодами этой земли – сливами и яблоками, виноградом и вишней, персиками и грушами. Она поставила этот подарок между собою и бывшим своим мужем, продолжая возмущаться.

– Что ни говори, а меня лично и возмущает, да и раздражает то, что хареди , всего лишь сосед, первым узнает о решении моей матери вернуться в Иерусалим… Не менее подозрительно мне и то, с какой скоростью этот человек поспешил появиться здесь с этой горой фруктов…

– Может быть, это идея его жены.

– Нет, это придумал он сам. Потому что его жена – я узнала это от его внука – больна настолько, что она уже даже не сознает, что с ней и кто она. Это все он. Но почему? Что ему до того, вернется мама сюда или нет?

– Ты не понимаешь? – удивился Ури. – В нашем общем прошлом, когда я удивлялся, что твои родители много лет живут по соседству с ультрарелигиозными евреями, ты обычно объясняла мне, наполовину всерьез, что существуют такие ультрарелигиозные, чье соседство повышает удовольствие от соприкосновения, от собственного их секулярного образа жизни. Но возможно и обратное: секулярный, открытый образ жизни твоей матери придает еще более возвышенный смысл их собственной религиозности. Когда ты по субботам играла на арфе, он всегда восхищался тобой, говоря, что ты могла бы играть даже в Храме.

– Ну что ж, в этом, будем считать, что-то есть. Но, кроме всего прочего, существует еще что-то: старый адвокат, например, который все время бродит поблизости вокруг да около и спит и видит, как бы продать эту квартиру парочке непримиримых ультраортодоксов, суперхаредим, из породы тех евреев, которые делают жизнь окружающих непереносимой – в особенности для тех, которые менее ультра, чем они сами.

Говоря все это, она поставила две небольшие тарелки, положив на каждую большую гроздь винограда, добавив грушу и персик и засыпав все это вишней, а рядом положила два маленьких ножичка, сказав:

– Вот, Ури, чем мы сейчас с тобой займемся.

Он недоверчиво оглянулся, а затем, взяв ножичек, принялся очищать грушу; немного поколебавшись и не спросив разрешения, перегнулся и точно так же начал очищать грушу для нее, но когда очередь дошла до персика, сок, брызнув, залил его едва ли не с ног до головы.