Авраам Иегошуа - История разведенной арфистки

– Это что-то еще.

– Да. Сегодня это может быть что-то еще. Что-то иное, новое. Но ты должен знать: если ты удивлен самим собой, тем, что пришел сюда, то меня ты не удивил. Я ждала тебя. Моя мать может подтвердить – я говорила ей, что знаю: ты не удовлетворишься тем, что появишься в массовке в обличье раненого солдата, что тебе хватит наглости заявиться в эту квартиру, ибо, скорее всего, у тебя есть ключ. Знаю я тебя. Но даже если бы ты на это не отважился и не возник здесь этим утром собственной персоной, я хочу, чтобы ты знал: оставшись наедине с собой, я не раз говорила с тобой. Ибо мне не давали покоя мысли, которые я никогда не выражала вслух.

– Ты говоришь сейчас о тех двух книгах?

– О них, да. Но, может быть, еще больше о третьей, тоненькой такой, какими бывают книги поэзии. В Европе, когда я думала о тебе – во время репетиций, на концертах, на работе, когда случается, что арфистке не остается ничего, кроме как просиживать свой зад, отсчитывая такты и поглядывая на палочку дирижера, пока остальной оркестр делает свое дело, – образ твой, внезапно возникая, заставлял меня восстанавливать по памяти все, связанное с тобой, перерабатывая его по-новому… если выражение это более подходит для твоей идеологии.

– Подходят оба.

– И я возвращаюсь к началу. К той вечеринке в Рехавии, когда ты настоял на том, чтобы проводить меня домой через Крестовое ущелье, где в полночь, возле монастыря, ты впервые поцеловал меня. Для меня это не было первым поцелуем мужчины, и уж конечно, я не была первой женщиной, которую ты поцеловал, но ты почувствовал всю важность того, что произошло, иначе почему бы на следующий же день, после моих лекций в музыкальной академии, которая в те дни, ты помнишь, находилась рядом с домом премьер-министра, без предварительного договора, не зная ничего о моем расписании, ты в армейской униформе ждал меня на своем мотоцикле, держа в руках запасной шлем.

– Тогда только-только был принят об этом закон…

– Разумеется. Закон. А потом после настойчивого, едва ли не навязчивого ухаживания ты очень быстро выучил не только расписание всех моих занятий в школе, но и частных уроков музыки, которые я давала и в городе, и в его окрестностях. А также адреса и имена моих учеников. Мало-помалу ты изучил их, мальчишек и девчонок, моих близких, родных и знакомых, и приложил немало усилий, чтобы подружиться с ними.

Я не говорю уже о своих родных, особенно о брате, который буквально влюбился в тебя. Что не удивительно – ведь ты и вправду талантлив, у тебя быстрый ум, и, когда это требуется, ты не лишен чувства юмора. С самого начала я чувствовала, что ты предназначен для больших свершений. Больших. Надеюсь, это не обидит тебя, но, когда ты сказал мне, что сейчас возглавляешь департамент, вместо радости я испытала чувство боли, что-то вроде глубокого разочарования из-за того, что ты не находишься на самой высокой позиции всего министерства. Если бы подобные вопросы было дано решать мне, я бы давным-давно назначила бы тебя министром.

– Я бы не возражал.

– И был бы прав. С той первой минуты, что ты появился в моей жизни, ты проявил себя – по крайней мере по отношению ко мне – как человек, способный стать надежным и преуспевающим менеджером, разбирающимся в перевозках ли, исполнении ли важных поручений, связанных с шопингом, включая активные мероприятия по проведению показов одежды, умении дать самый верный совет при любой возможности насчет того, что и кому следует носить, а кому нет… и так далее, и далее, и далее. И твоя любовь очаровывала меня… пока не начала порабощать, затягивая… Куда? Я не имею в виду некоего рода ревность, которая была бы в данном случае скорее естественной – с моей стороны тоже, потому что без этого живая жизнь не может быть настоящей. Но ты своей теплотой и своей нежностью начал поглощать меня.

– Поглощать?!

– Втягивать, всасывать в себя.

– Звучит еще хуже.

Он тронул рычаги, и кровать медленно двинулась, клонясь все более и более на бок, до тех пор, пока он не оказался на ногах. С оскорбленным видом он покинул комнату и двинулся через квартиру к выходу, словно в жажде возмездия или реванша. Кончилось тем, что он принес из кухни стул, сел лицом к ней и пробормотал:

– Эта книга… третья, сказала ты… тоненькая… она и в самом деле превратилась в поэзию, все более и более непонятную.

– Наберись терпения, – мягко сказала она, – и все станет понятнее, особенно для такого умного человека, как ты. До того даже, как мы поженились, когда мы жили в Иерусалиме в квартире неподалеку от музея и ты должен был вскоре демобилизоваться из армии, ты говорил, что я досталась тебе испорченной девчонкой, изнеженной и ленивой из-за чрезмерной любви ко мне со стороны моих родных, и, прикрываясь нелепым этим утверждением, ты добровольно взвалил на себя все мелкие и скучные хозяйственные заботы – готовку, оплату счетов, уборку, хождение по магазинам – только для того, чтобы у меня было достаточно свободного времени для музыки, учебы и частных уроков… не говоря уже о выступлениях. Я думаю иногда, что семена неудачи были посеяны в тот период, когда у тебя образовалось слишком много времени, чтобы изучить свою любовницу не только физически, не только психологически, но и досконально научиться тому, как жить с ней рядом изо дня в день, но и для того, чтобы приручить, приспособить, приковать ее к себе. Неторопливо и вежливо.

– Поработить? Присвоить? Я чувствую в этих словах какое-то раздражение. Раздражение и досаду.

– В себе самом. Там они у тебя поселились. Я думаю, что нет сейчас такого слова, что не раздражало бы тебя. Ассимиляция? Растворение? Поглощение? Ты рад был бы растворить меня в себе, чтобы облегчить свою ношу. Став при этом богаче.

– Ничего похожего ни на растворение, ни на поглощение. – Поднявшись на ноги, он закружил по комнате. – Все в точности наоборот. Я всего лишь пытался защитить тебя.

– Защитить меня?

– Послушай, Нóга. Раз уж я появлялся среди листов партитуры, в то время когда остальные музыканты играли, равно как и во время долгих и скучных встреч, приносящих лишь чувство утомления в окружении неинтересных тебе людей, а также, несмотря на то что теперь у меня есть обожаемая и прекрасная жена, не говоря уже о детях, которым я предан всем сердцем, а я говорю тебе о том, как я люблю тебя… Это означает: что-то сместилось в моем сознании. И причина этому – ты. И даже когда вновь и вновь я подтверждаю, что правильно поступил, бросив тебя, неудивительно, что я ошеломлен тем, что случилось, как и тем, что арфа еще сохранилась и жива.

– Арфа?

– Да. Арфа.

– Но арфа… она была… она есть, и я играю на ней…

– Дело в том, что однажды я пришел к убеждению, что этот инструмент не был результатом компромисса, не был просто ступенькой на пути к успеху или овладению другим инструментом, но выражением глубинной твоей сущности, выражением той миссии, которую ты призвана нести миру.