Авраам Иегошуа - История разведенной арфистки

– Ури, Ури… ты изумляешь меня. Это уже что-то новое.

– Видишь, я тоже в состоянии внести нечто ценное в содержание третьей книги. Что-то свое. В то мгновение, Нóга, когда ты сказала мне, что твоим инструментом будет арфа… это настолько усилило в моих глазах твое очарование… но не только… я ощутил вдруг озабоченность – о ней… о тебе, разумеется… но также и обо мне. Другими словами, от одного этого слова все вдруг изменилось, увеличилось, возник вопрос – каким образом и какое место в моей жизни займет отныне твоя арфа, потому что с того самого первого поцелуя я знал – жребий брошен, и я не позволю тебе уйти из моей жизни, не только пока ты не станешь моей любовницей, но и моей женой. И таким вот образом вышло, что арфу тоже необходимо включить в эту любовь, распространив на нее все брачные обязательства.

– Естественно. И я могу только подтвердить, что в отношении арфы ты все свои обязательства выполнил и был для нее надежным и верным партнером.

– Это с внешней стороны, Нóга. Чтобы не огорчать и не обескураживать тебя. Это не имело отношения ни к моей любви, ни к преданности. Потому что, уж если быть честным до конца, я не верил в арфу, и звук ее не значил чего-то особенного для меня. Равным образом я не думал – уж ты прости меня, – что у тебя есть достаточно способностей (или, если тебе это покажется более приемлемым, – таланта) для нее. Все это вместе взятое. Добавь сюда еще все сложности, связанные с ее формой и весом. Я всегда должен был переносить ее с места на место, пусть даже на несколько сантиметров. Добавь сюда вечную мороку со старой, едва живой развалюхой на колесах для ее перевозки. И как надоедало мне, когда должен я был отправляться с тобой куда-нибудь к черту на кулички, в забытые богом места для участия в церемониях открытия никому неведомых школ, а то и общественных сооружений, наматывая на колесах сотни километров, для того только, чтобы за нищенскую плату в течение десяти минут ты могла блеснуть, ощущая себя востребованной артисткой.

– Это, как я понимаю, и есть твой вклад в третью книгу?

– Это всего лишь только начало…

– Пока что все сказанное тобой звучит банально для человека, который клянется, что я завладела его сердцем и его душой.

– Да. Банально для человека, преданного, вроде меня, любовника, которому любовь придавала сил мышцам, когда мне приходилось таскать эту арфу вверх и вниз через тридцать две ступени до нашей квартиры в Иерусалиме, прежде чем перебраться в Тель-Авив и арендовать шумную квартиру в полуподвале.

– Но зато насколько легче было жить там, хотя бы потому, что не составляло труда решить проблемы, связанные с арфой.

– Только относительно… если только сравнивать это с нашей жизнью в Иерусалиме. Даже когда необходимо было выкатить эту арфу из квартиры, я всегда думал, что, будь это ребенок, насколько же приятнее и легче была бы эта работа для меня.

– Может быть, может быть. Особенно если учесть, что арфа никогда не плачет по ночам.

– Это ты так шутишь?

– Новая твоя и оригинальная реплика прозвучала довольно глупо.

– «Наберись терпения», – сказал он мягко, повторив ее фразу, – и это станет приемлемо для столь умного человека, как ты. Итак, после того как твои ожидания и надежды были отвергнуты всеми оркестрами Израиля, на которые ты так рассчитывала, я не захотел, чтобы ты потеряла уверенность в себе, а потому и не произнес ни слова критики. Но я был огорчен… огорчен до глубины души, я был даже, признаюсь, в ярости, что ты избрала делом своей жизни столь эксцентричный инструмент, громоздкий, тяжелый и неуклюжий, не слишком к тому же востребованный в музыке. Древний, старомодный инструмент, скорее даже ритуальный, в чем-то, скажем, мифологический, к которому ты привязалась, не исключаю, потому, что окружавшие вашу жизнь ортодоксальные евреи одобряли в юные твои годы это необычное для них увлечение.

– Окружавшие нас соседи-ультраортодоксы никогда не играли ни на каких инструментах.

– Это точно. И потому ты решила играть вместо них или для них на инструменте, который более других подходил их традициям и, может быть, соответствовал их мечтам.

– Ох ты, Ури, Ури, – она рассмеялась. – Это не просто что-то новенькое, это, кроме всего прочего, просто смешно. Не могу поверить, что подобная мысль могла взбрести тебе в голову.

– Постой, постой… – он слегка дотронулся до нее, желая привлечь ее внимание. – Ты попросила меня, чтобы я вписал что-либо в тоненькую третью книгу… так что приготовься, как в поэзии, высказать правду, спрятав ее в абсурд. После всех этих лет, что мы провели врозь, ты вновь обрела тот хрупкий, сладостный, утонченный девический облик, пленивший мое сердце с той минуты, как я увидел тебя. А поскольку сейчас твои руки выглядят крепче, равно как, я уверен, и пальцы твои стали гибче от игры на арфе, я, не переставая, спрашиваю себя – как ухитряешься ты справляться в чужой стране, одна, со своим тяжелым и неудобным инструментом?

– Он кажется мне менее тяжелым и неудобным с тех пор, как мы с тобою расстались. А что до тебя – несмотря на то, что ты выкатывал его, поднимал, и, возможно, в конце концов, понял, как настраивать его, не думай, что ты знаешь о нем все.

– Речь не о нем , а о тебе . Потому что с первой минуты ты была моим инструментом. Так что сейчас, когда я вспоминаю, как этот хасид, которому и в голову не приходило, что ты играла в субботу, потому что в один прекрасный день ты получишь разрешение сыграть в Храме – история, о которой ты прожужжала все уши, повторяя ее снова и снова…

– Ладно, признаю, что время от времени я повторяюсь… Но так я напоминаю самой себе о детстве, которое было таким хорошим и счастливым, в отличие от твоего – мрачного и тяжелого.

– Заткнись. Оставь мое детство в покое и послушай. Не таким уж прекрасным было твое детство, если лучшим воспоминанием от него осталось то, что ты, стоя на ступеньках лестницы, могла поболтать с небритым ешиботником, который много лет спустя порадовал тебя тарелкой с фруктами и видом своего отпрыска.

– Мне приходилось на тех же ступенях разговаривать и с вежливым, гладко выбритым солдатом… Но вообще – что все это значит? После стольких лет жизни врозь ты появляешься, весь пылая от ревности? Кажется, визит твой заканчивается несколько странновато.

– А он заканчивается потому, что я упомянул об этом твоем, видно, не совсем еще забытом юношеском увлечении?

– Его отец предсказал, что я буду когда-нибудь играть в Храме. Правда, для этого, сказал он тогда же, мне придется поменять пол и превратиться из девушки в красавца-мужчину…

– Ну уж нет, моя милая, мой визит на подобной ноте я закончить не могу, даже если именно такое завершение по душе тебе. Потому что меня вдруг заинтересовал вот какой вопрос – не думала ли ты иногда о возможности – пусть не всерьез, пусть в шутку – превратиться в стройного паренька?