Авраам Иегошуа - История разведенной арфистки

Он только улыбнулся в ответ, но она-то знала, что, когда пройдет время, эта гневная ее речь не забудется и никуда из него не уйдет, но еще больше распалит в нем его желание и тоску по ней. Он осторожно нагнулся над кроватью и нажал на один из ее рычагов, вслушиваясь в загудевший мотор и отмечая быстроту, с которой поднималось изголовье с подушкой. После чего, повернувшись к ней, вежливо произнес:

– Ну а теперь, я полагаю, не стоит затевать разговоры о твоей музыке.

– Разумеется, нет.

– Хотя… Ведь это по-прежнему очень важно для тебя.

– В должной пропорции. Но ничто, касающееся музыки, не мешает разговору о том, следует или нет заводить детей.

– Значит, мне не стоит даже пытаться снова жаловаться на все, связанное с твоей арфой.

– Нет. Потому что это только разозлит меня.

– Почему же?

– Потому же, почему это уже случалось раньше. Это все неправда. Мы столько раз уже в прошлом говорили об арфе, что любой из нас мог бы написать на эту тему целый трактат. Я никогда не видела себя в роли изнуренной артистки, чья жизнь полностью отдана в рабство своему инструменту. Или, беря шире, своему искусству. У Баха было двадцать детей, и это нисколько не мешало создавать ему каждый день по кантате. В моем случае все гораздо проще, поскольку я не пишу музыку, а только исполняю ее.

– Бах не рожал своих детей, не кормил их грудью и не выхаживал. Все это делала его жена.

– Ты, как всегда, пытаешься увильнуть…

– От чего?

– От обязанностей, которые позволили бы, в результате твоей любви, закабалить меня.

– Тебя? А может быть, меня?

– Никакой разницы. Закабалив меня, ты тем самым попадаешь в рабство ко мне.

– Но ты-то всегда вольна уйти.

– Лишь до тех пор, пока не появляются дети, которые связывают нас по рукам и ногам.

– Но решение обзаводиться детьми или нет в конечном итоге зависит только от тебя. Так же как возможность в любой момент отделаться от меня.

– Нет. Потому что твой гнев и унижение сделают детей заложниками наших отношений. И на долгие годы ранят их души.

– Ранят… из-за меня? Но разве они не будут моими детьми тоже?

– Это будет твоей местью за то, что я тебя бросил. Но ведь я руководствовался при этом жалостью… ибо избавил их от подобной участи, не дав им возможности появиться на свет.

– А что я могла бы с ними такое сделать?

– Медея умертвила своих детей в отместку за то, что ее муж покинул ее.

– Ты начитался мифов. Что я могла совершить? Я?

– Может быть, сбросить с крыши, а вслед за этим броситься вниз.

– Не в состоянии я понять, как ты мог до такого додуматься. С той минуты, как ты сказал, что предпочитаешь называть меня не Нóга, а Венера, мне и в голову не приходило, насколько опасной степени достигла твоя любовь.

– А разве не говорила ты мне, что отец всегда советовал тебе глядеть в небо, отыскивая в нем планету, которой ты посвящена?

– Но кто тебя просит идти по его следам? Нет, нет… Я вовсе не хочу быть Венерой – ни для тебя, ни для кого бы то ни было на свете. Я появилась на свет в этой вот самой квартире, в окружении людей, наших соседей, для которых единственными мифами были простые, давно прошедшего времени религиозные истории. И назвали меня Нóга не в честь планеты на небесах, но в честь бабушки, покинувшей этот мир давным-давно. И арфу я выбрала не потому, что хотела играть в Храме, а потому, что очень немногие умели играть на ней, так что уверена была, что слишком большого количества соперниц у меня не будет. Но вышло так, что молодая женщина из скромного семейства и окружения, хорошенькая, но отнюдь не красивая, рассудительная и рациональная женщина, увы, не одаренная выдающимся талантом, превратилась для тебя в предмет обожания и преклонения, сродни религии…

– Религии?

– Твоей собственной. Неповторимой.

– В которой, надо полагать, и не нашлось места для детей?

– Которым грозила опасность.

Потрясенный, он смирился, не исключено, что даже благодарный ей за этот взрыв эмоций, обрушившийся на него. Окинул взглядом электрифицированную кровать с недавно скомканными простынями и по-прежнему едва ли не шепотом спросил – за все те месяцы, что она прожила здесь, сама она удосужилась ли хоть раз воспользоваться этим сооружением.

– И не раз. По ночам я все время брожу от одной кровати к другой.

– А этой ночью?

– И этой ночью точно так же.

– Ты не обидишься, если я сейчас прилягу на нее ненадолго?

– Минуту назад я сама предложила тебе опробовать ее, а ты сказал, что я, наверное, спятила.

– Я был неправ, Нóга, я был неправ.

И с этими словами он снял башмаки и лег на кровать, поиграл рычагами, добиваясь наиболее удобной позиции, втиснул было ладони под сверкнувший серебром затылок, закрыл глаза, а потом затих на спине, раскинув, словно пару крыльев, свои руки.

«Он что, намерен и в самом деле сейчас уснуть?» – спросила она сама себя, пододвигая кресло к изголовью кровати. И, чтобы не нарушить безмятежность, воцарившуюся в комнате вокруг ее гостя, она заговорила тихим голосом, произнося слова так же, как если бы читала музыкальную партитуру – отчетливо и ровно. Всего каких-то четыре дня отделяли ее от встречи с ее оркестром, и желание сжать в своих руках арфу до какой-то болезненности овладевало всем ее существом.

– В конце концов, мы должны окончательно разобраться в себе самих. Когда твоя мать была еще жива, мы по обоюдному согласию перестали спорить с твоими родителями, прекратив эти смущающие нас и бесплодные разговоры. Потому что, как твои родители могли выразить понятными словами то, что сама я в те трудные, тяжелые для меня времена не в состоянии была сделать, найти эти слова для себя самой? И тогда из-за их боли, которую они испытывали, и их ярости ты выступил в мою защиту, поскольку понял: еще немного – и они просто начнут меня ненавидеть. Но этого не произошло: не только потому, что у них уже было трое внуков от твоей сестры, но и потому, что они не в силах были представить, что ты меня бросишь, и для того, чтобы не отравлять все, связанное с твоей женитьбой, они с самой первой минуты решили никогда не ненавидеть меня?

Она перевела дыхание.

– Почему они не верили, что ты в состоянии расстаться со мной? Может, потому, что твои родители, чья семейная жизнь была полна стычек и пререканий, понимали разницу, большую разницу между ними и их сыном – твою способность к страстной любви, любви, что до сих пор не оставляет тебя и не умирает, продолжая медленно кипеть между нами – и тогда, когда мы были молоды, и сейчас, в эту вот самую минуту.

– Да, – пробормотал он, не открывая глаз, – и это объясняет, почему, вопреки всем моим сомнениям, я переборол их… и вот я здесь. Ты видишь.

– Да. Ты колебался – но пришел. И хотя мы пытались с тобой понять, что заставило нас расстаться… пытались столько раз, что об этом можно было бы написать не одну, а минимум две книги, тем не менее после стольких лет без каких-либо контактов и не связанные общими детьми, после повторного твоего брака и твоих собственных детей ты пускаешься на поиски меня в пустыне и проникаешь в массовку в роли раненого солдата. Так что давай уточним – это упрямое желание и любовное вожделение или что-то еще?