Омар Суфи - Последний аккорд

Но я так и не дождался учителя музыки. Январь 1905 года вошел в историю России трагическим событием — «кровавым воскресеньем» когда правительственные войска расстреляли демонстрантов, а вернее смутьянов, как говорил Драгунский. Стало неспокойно и в Баку. Драгунский сообщил как-то жене, что и тут будет смута. И поэтому он решил отправить свою семью в Россию — у его брата была большая усадьба около Царицыно. Я стал прощаться с Ольгой, впрочем, ее меньше всего интересовал я. Она собирала свои безделушки и из предметов (помимо всяких там косметических приборов, шкатулок и тому прочей женской ерунды, хотя эта ерунда иногда может многое интересное рассказать…) взяла только маленький спальный подсвечник работы чешских мастеров.

Дом совершенно опустел. Я не знал, что происходило вокруг, канделябры поникли, никаких новых гостей и предметов не было, чтобы разузнать новости. Так и проходили невесело мои дни.

Дом Драгунских обслуживала гувернантка из Астрахани — полурусская, полутатарка, у которой муж работал боцманом на каспийских пароходах. От скуки я аж замечтал, что может у Драгунского возникнет роман с этой гувернанткой. Она хоть и не была молодой, но вполне годилась для дел амурных. Мысли мои грешны, каюсь, но если был бы амур, глядишь, была бы и музыка — ну хоть романсы спел бы Игорь Яковлевич. Увы, Драгунский был честный семьянин и даже не позволил обыкновенного мужского взгляд- у в отношении своей гувернантки.

Однажды Драгунский пригласил к себе какого-то офицера, и они стали обсуждать начавшиеся столкновения между тюрками и армянами. Эта тоже была для меня вполне неожиданная новость — я в доме Драгунского в Елизаветполе видел и тех и других, достаточно мирно беседующих друг с другом. Драгунский говорил, что при нынешней ситуации все это нехорошо. Есть указание особенно не вмешиваться во внутренние разборки. Офицер же отвечал, что при разворачивающейся революционной смуте оно может и неплохо, что эти дикари колошматят друг друга. Драгунский с пылом возражал, что Россия ответственна за всех христиан, переселенных на эти земли — армян, немцев и даже старообрядников и молокан, кои являлись русскими, не принявшие реформ православной церкви в восемнадцатом веке и впоследствии после завоевания русскими Кавказа переселенные сюда царем Николаем I. Кроме того, Игорь Яковлевич утверждал, что все эти волнения на руку врагам России. Он подозревал руку иранского шаха, оттоманского султана, а может быть и даже британцев. Далее Драгунский говорил о почти что проигранной русско-японской войне. От всех этих разговоров меня охватывала тоска, и хотелось перебить все это хаотической какофонией, как это происходит, когда дети бьют по клавишам.

Моя жизнь в семье Драгунских закончилась неожиданно. Это было летом 1905 года. Однажды вечером Игорь Яковлевич не явился домой, а на утро пришла домой заплаканная гувернантка с каким-то офицером. По их разговору я понял, что Драгунский был убит революционерами. Таких политических убийств произошло немало в тот период. Так был ранее убит армянскими революционерами русский губернатор Накашидзе.

Через несколько часов внесли тело верного служителя русского дела на Кавказе. В доме даже не было кому оплакивать его. Было мрачно, никто из предметов особенно не комментировал случившееся. Только эгоистка этажерка говорила, что теперь наверно их отвезут в Россию обратно. Ей надоело таскаться из одного города в другой по имперским перифериям.

Гроб с телом остался одну ночь в доме, а потом Драгунского увезли хоронить в Россию. Когда мы созерцали тело в гробу, я подумал, как бессмысленны окружающие людей предметы. Да, они наши создатели, и поэтому вне связи с ними мы просто нонсенс. Но сколько люди терзают себя, для того чтобы приобрести иногда вот эти предметы быта, и особенно роскоши. Через мою столетнюю жизнь я созерцал столько подлостей и страданий ради каких-то… предметов. Вы подумаете — о тебе, что за дело? Мне бы гордиться как предмету, что человек так рабски может быть предан вещам. Но, во-первых, пианино — это предмет высокого искусства. Люди должны забывать о земной суете, когда они слушают, как клавиши выдают «Лунную сонату» Бетховена. Так что мы из другой категории предметов. Во-вторых, вот эта алчность приобретения стала причиной… не буду забегать вперед. Об этом позже. Хочу только отметить насчет своего первого хозяина, что он не был рабски привязан к предметам. Он был всецело верен работе, идеи и государству.

Теперь мы все стали ожидать, что нас тоже заберут и переправят в Россию к супруге Драгунского. Вот тут-то меня эта перспектива не стала радовать в отличие от этажерки, спальной мебели, канделябров и прочих предметов. В Ольге я разочаровался. Из нее не вышло ни Наташи Ростовой, ни Татьяны, ни Карениной, ни даже Лары, в конце концов. (Правда, к тому времени я слышал про первых двух.) Мне захотелось остаться в Баку и попасть в дом истинных ценителей музыки. Я готов был даже попасть в какой-нибудь кабак на худой конец, и развлекать там публику русскими романсами, полюбить которых меня заставил покойный Игорь Яковлевич.

Через две недели в доме появился какой-то клерк, и вещи стали паковать. Нас разделили: кое-какие вещи отправили к супруге Драгунского — по большей частью эта была посуда и другая небольшая утварь. А большие предметы супруга Драгунского велела продать. Так я оказался в магазине музыкальных инструментов неподалеку от Мариинского сада, нареченного народом Молоканским. Из этого магазина я мог созерцать весь блеск Баку — в этом районе города бедные не водились. Хотя еще два десятка лет назад это был бедный квартал. Но нефть превратила этот и многие другие места в роскошный район.

В магазине я разговорился со старым клавесином итальянской работы. Он попал в Баку двадцать лет назад и созерцал город из окна одной из центральных улиц Баку — Набережной Александра Второго. Ныне он носит название проспекта Нефтяников. Вообще по изменениям названий улиц можно проследить всю историю города — политику, власть, культуру и прочее. Клавесин мне рассказал почти всю историю Баку. Еще двадцать лет назад это был так себе городишка. Но здесь уже появились братья Нобели, Ротшильды и многие другие толстосумы. Нефть текла, текли деньги, но город все еще приобретал черты европейского города.

Клавесин был приобретен армянским миллионером, владевшим несколькими нефтяными промыслами в Баку. Несколько лет назад он умер, его единственная дочь была замужем и жила в Тифлисе. Так что он был перепродан в другой дом — к польскому архитектору (фамилии клавесин не называл, они для него ничего не значили). Потом этот архитектор после завершения контракта на строительства какой-то крупной усадьбы уехал обратно в Варшаву.