Мишель Серр - Девочка с пальчик [litres]

Что передавать? Знание? Да вот же оно, повсюду в сети, доступное и объективированное. Кому передавать его? Всем? Но сейчас всем доступно все знание. Как передавать его? Никак: дело уже сделано.

Как доступны люди благодаря мобильному телефону, как доступно любое место благодаря GPS, так доступно и знание. Доступно и, некоторым образом, всегда и всюду уже передано.

Разумеется, знание объективировано, но еще и роздано. Не сконцентрировано в одной точке. Как я сказал, мы жили в метрическом пространстве со своими центрами, концентрациями. В школе, классе, кампусе, аудитории собирались люди, учащиеся и преподаватели; в библиотеке собирались книги, в лаборатории – приборы… Теперь знание – референции, тексты, словари, да хоть обсерватории! – можно найти везде, в том числе дома и, того лучше, где бы вы ни были. Откуда угодно вы можете связаться с коллегами или учениками, и они вам с легкостью ответят.

Старое пространство концентраций – то, где я говорю, а вы меня слушаете: только зачем это? – разжижается, расширяется. Мы живем, повторюсь, в пространстве непосредственного соседства, причем в пространстве дистрибутивном. Я могу говорить с вами из дома или еще откуда-то, а вы у себя дома или еще где-то меня услышите. Так что мы здесь делаем?

И не говорите, что ученику не хватает познавательных функций, позволяющих усваивать раздаваемое таким образом знание: его познавательные функции трансформируются вместе с основой и ею самой. Под влиянием письма и книгопечатания память, например, мутировала настолько, что уже Монтень ценил ясную голову выше напичканной науками. И вот эта голова пережила очередную мутацию.

Греки изобрели педагогику ( пайдейю ) в период появления и распространения письменности; педагогика изменилась в эпоху Возрождения, с изобретением книгопечатания; подобным же образом она кардинально меняется под воздействием новых технологий, новизна которых – только один из десятка-другого факторов, которые я уже назвал и мог бы перечислить снова.

Решительные перемены в образовании, которые постепенно заявляют о себе во всем мире и во всех его обветшалых институтах, затрагивая далеко не только образование как таковое, но и труд, промышленность, здравоохранение, право и политику, словом, всю совокупность наших институтов, ощущаются нами как насущная потребность, но все еще остаются для нас далекими.

Возможно, дело в том, что еще не вышли на пенсию те, кто тащится на полпути между последними стадиями прошлого, спеша провести реформы по моделям, которые давным-давно устарели.

Вот уже полвека я преподаю едва ли не на всех широтах мира, и, всюду, как и в собственной стране, натыкаясь на трещину, о которой было сказано выше, я пережил эти реформы на собственной шкуре. Они – словно гипс на протезе или заплаты на лохмотьях. А ведь под гипсом даже искусственная нога мертвеет, как и залатанная ткань только сильнее рвется.

Вот уже несколько десятилетий мы живем в период, сопоставимый с зарождением пайдейи , когда греки научились письму и доказательству, и с Возрождением, когда возникло книгопечатание и воцарилась книга. Вместе с тем наша эпоха уникальна, ибо одновременно с мутацией технологий происходит метаморфоза тела, меняются рождение и смерть, болезнь и исцеление, занятия, пространство, жизнь, бытие-в-мире.

Эти мутации подталкивают нас к изобретению чего-то невероятного, не укладывающегося в старые рамки, которые все еще регулируют наше поведение, работу наших массмедиа, ход осуществления наших проектов, увязших в обществе спектакля. По-моему, наши институты светятся тем же тусклым сиянием, какое, по сведениям астрономов, излучают давно потухшие созвездия.

Почему же это невероятное никак не возникнет? Боюсь, тут не обошлось без вины философов – а ведь я и сам один из них, – людей, призванных предвидеть, какие знания и практики будут востребованы в будущем. Мне кажется, они не справились со своей задачей – погрязнув в сиюминутной политике, проглядели современность.

Если бы мне предстояло обрисовать коллективный портрет взрослых, включая себя самого, этот портрет получился бы не слишком лестным.

Хотел бы я быть ровесником Девочки с пальчик и ее приятелей: в восемнадцать все еще можно переделать, придумать заново.

Надеюсь, что жизнь мне отпустит еще некоторое время, и я сумею поработать вместе с этими ребятами, которым посвятил свою жизнь, всегда испытывая к ним почтительную привязанность.

Иаков Ворагинский в своей «Золотой легенде» рассказывает, что во времена гонений на христиан, учиненных императором Домицианом, в Лютеции произошло чудо. Римская армия схватила Дионисия, которого первые христиане Парижа избрали епископом. Он был брошен в тюрьму, подвергнут пытке на острове Сите и приговорен к отсечению головы на холме, который впоследствии получил название Монмартр.

Не пожелав подниматься на вершину холма, ленивая солдатня казнила жертву на полдороге. Голова епископа покатилась на землю. Тогда – о ужас! – обезглавленный Дионисий встал с колен, подобрал голову и, держа ее в руках, продолжил карабкаться вверх по склону. Чудо! Легион в ужасе бежал. Иаков добавляет, что Дионисий задержался у источника, чтобы ополоснуть голову, а затем двинулся дальше, к нынешнему городку Сен-Дени. Теперь он канонизирован.

Девочка с пальчик открывает свой компьютер. Хотя она не помнит этой легенды, ей тем не менее кажется, что перед нею, у нее в руках ее голова, напичканная всевозможными науками и в то же время ясная, – поисковики находят нужные тексты и изображения, а программы обрабатывают бесчисленные данные куда быстрее, чем это могла бы сделать она сама. Там, в отрыве от себя, она держит свою доселе бывшую внутреннюю познавательную способность, подобно тому как святой Дионисий нес в руках свою голову. Девочку с пальчик обезглавили? Случилось чудо?

С недавних пор мы все превратились в святых Дионисиев. Мозг отделился от головы с ее костями и нервными клетками. Компьютер – ящичек у нас в руках – вмещает в себя и приводит в действие то, что мы называли нашими «способностями»: память, причем тысячекратно более мощную, чем наша; воображение, нашпигованное миллионами образов; и даже разум, ведь компьютерные программы могут решить сотни задач, с которыми мы бы в одиночку не справились. Наша голова лежит перед нами, в овеществленном ящике мысли [6] Имеется в виду теоретическая модель «черного ящика» – системы, сложность функционирования которой превосходит имеющиеся в данный момент возможности понимания. .

Что по отсечении головы остается у нас на плечах? Интуиция, изобретательная и неуемная. Знания загружены в ящик, но охота к изобретению по-прежнему с нами. И любопытство: неужели мы обречены быть умными?