Гузель Яхина - Эшелон на Самарканд

Чох! Чох!

— Стой, дурак! — голос издали.

Со стороны города бежит-спотыкается начальник станции в окружении пары доброхотов, что сообщили ему о происшествии.

Но Деев не слушает. Упирается в подрубленный ствол спиной, а в землю ногами. Напруживает мышцы, толкает плечами дерево. Осокорь трещит и валится — чуть не навстречу спешащему начальнику.

Дерево падает аккуратно: меж вокзальным зданьицем и складскими избами, не задев ограждения и скамейки. По бокам вздымается бурая пыль вперемешку с мусором, обсыпает отпрянувших зрителей.

— Эх! — только и может выкрикнуть начальник станции.

А Деев уже обрубает со ствола сучья: чох! чох!

Уехать! Уехать! — ветки звенят и отскакивают с тополя одна за другой.

— Собирай давай! — командует Деев машинисту. — И раскочегаривай машину. Я пока еще нарублю.

Тот — рохля бестолковая! — мнется, не решается на людях присвоить добычу.

— Ты что бесчинствуешь, ирод?! — начальник станции расталкивает столпившихся. — Думаешь, если везешь гол-детей, так тебе все дозволено?

Только к Дееву не подойти — топор свистит в воздухе, как умелая коса в сенокос.

— Некогда мне с тобой разговаривать, — бросает Деев через плечо в перерывах между ударами. — Не можешь помочь, так не мешай.

— Да я из-за твоих детей весь город с ног на голову поставил! Половина горЧК сегодня ночь не спала, топливо тебе добывала!

Деев, с топором в одной руке, хватает другой с земли обрубленные ветки и сует в руки растерянному машинисту:

— Кому велено, собирай, не телись!

Тот корчит рожу, не решаясь ни ослушаться командира, ни унести дрова в эшелон.

— Да вот оно уже, твое топливо, будь ты неладен! — Начальник станции тычет ладонью в сторону городских домов, откуда тащится-трясется груженная основательно телега.

Везет огромный стог — не сена, а каких-то досок и палок, что торчат во все стороны лохматой кучей и, вздрагивая на ходу, едва не падают с воза. Кобыла переступает медленно — еле волочет груз, возница шагает рядом, ведя ее под уздцы.

— Если б не дети, ни щепки бы тебе не отдал! Упек бы в милицию вредителя!

Доски и палки — бывшая мебель: наспех разломанная, чтобы больше уместилось на возу, и дорогая. Сверкают в утренних лучах гнутые ножки, звякают разбитыми стеклами дверцы буфета. Много мебели — не одного хозяина раскулачили нынче ночью, и не двух, а нескольких.

И надо бы сказать что-то расстаравшемуся добытчику — повиниться за погубленный осокорь или просто поблагодарить. Или хотя бы взглянуть на него по-человечески. Но — не остановиться никак, и Деев продолжает рубить, выбрызгивая из-под лезвия древесную мякоть: чох! чох!

— Спасибо, товарищ, — говорит Белая начальнику и жмет ему руку — крепко, по-комиссарски. — Мы сейчас разгрузим телегу.

— А с этим-то что? — робко напоминает машинист, кивая на ветки.

Начальник только рукой отмахивает горько: да забирай уже, чего там…

Сестры таскают через пути мебельные обломки. По двое и по трое, неумело ухватив резные гардеробные дверцы или разломанные пополам столы, они семенят по шпалам, то и дело спотыкаясь и роняя ношу. И вдруг становятся очень похожи — старые худые женщины, замерзшие на ветру, будто и правда сестры.

Уехать! Уехать!

Начальник станции носит порубленные Деевым дрова в “гирлянду” — вздувая жилы и беспрестанно матерясь, в одиночку тягает чурбаны к тендеру.

Пышет паром и искрами раздухарившийся паровоз.

А Деев всё рубит…

Как вдруг — нечего рубить! Он оглядывается растерянно: и правда, было дерево, да все вышло, не осталось ничего. И из людей вокруг никого не осталось, только ползают по земле бабы-беженки, собирая в горсти разбрызганную вокруг щепу и опасливо поглядывая на Деева.

С топором наперевес бросается к “гирлянде”.

Как это нечего рубить?! Да вот же — россыпь мебельной рухляди, руби и руби хоть до ночи! С облегчением Деев вскакивает на тендерную площадку и с размаху вонзает лезвие в наборную древесину: чох!

— Хватит убивать себя работой! — Белая где-то позади.

Оборачиваться недосуг — работать надо. И Деев работает. Ни спины, ни рук не чувствует — поясница сама сгибается и разгибается, плечи сами ходуном ходят — больно хорошо! Тело отчего-то мокрое, как искупался в поту. И лицо мокрое, аж каплет с него и глаза застит.

— Отдай топор, внучек, — приказывают уже голосом фельдшера.

Шиш вам всем! Больше нарубить — быстрее уехать!

— Деев, у вас кровь! Вы себе топором лоб разбили.

А в глазах и правда потемнело. Он касается ладонью век, чтобы стереть эту наступившую некстати темноту, — на пальцах что-то мокрое, красное. И пока Деев стоит, удивленно разглядывая пальцы, кто-то аккуратно забирает у него топор.

— Я перебинтую, внучек.

Огромные лапы деда облепляют со всех сторон. Деев рвется, словно пойманная муха из кулака, дергается всем телом — без толку: голову сжимает кольцом тугая повязка — один оборот, второй, третий… Наконец могучие лапы выпускают его.

— Доволен теперь? — кричит Деев в строгое дедово лицо. — Все сделал, как полагалось? Чиста твоя совесть?

Он сдирает накрученную на голову марлю — и когда успела кровью замокреть? — швыряет под ноги фельдшеру и бредет прочь, хрустя поломанными мебелями…

И вдруг он уже в штабном, в своем купе. Сидит на диване, скрючившись и зажав ладони меж колен.

Белая рядом опустилась, промокает ему лоб какой-то тряпкой. Тряпка — наполовину красная.

— Не вините себя, Деев, — говорит. — Это было предрешено. С той самой минуты, когда вы пообещали взять лежачих в эшелон, ясно было, что не довезете. И мне было ясно, и заведующей приемника. Она-то ни слова не сказала, старая карга, хотя все понимала. Рада была детей с рук сбыть.

Ох, лучше б ты молчала! Он отстраняется, отворачивается, но купе тесное, никуда не сбежишь. И куда бы ни повернулся — со всех сторон смотрит на него Белая. Опять поймали Деева! Сначала Буг поймал, перевязками мучил. Теперь комиссар — и снова мучает…

— Знаете, скольких лежачих я погубила? Эшелон. Целый эшелон, Деев. Две сотни детей. Дура была еще неопытная. Всем отказала — здоровым детям, больным, матерям с младенцами, — взяла только лежачих. Думала, довезу, домчу, всего-то из Астрахани до Москвы… Из двух сотен доехали двадцать.

Что ж ты не уймешься-то, вредный твой язык?!

— Только вспоминать про это нельзя, Деев. И мыслями выжигать себя — тоже нельзя. Не думать, не помнить, оставить позади и дальше идти — только так. Иначе с ума сойдете.

Заткнуть бы уши, да руки меж коленей зажаты, не вытащить. Закрыть бы глаза, да веки не слушаются.

— Я сейчас помогу, — говорит Белая успокоительно.

Встает и запирает купейную дверь. И дверь своего купе запирает и придергивает гармошку. И шторы бархатные опускает, становится сумрачно.