Гузель Яхина - Эшелон на Самарканд

— Меду бы, — говорил Буг, по капле выливая жижицу из кружки в полураскрытый рот Пчелки или Долгоносика. — Мед от пролежней — первое средство.

Или:

— Мыла бы. От гниения ран — лучше не найти.

Или:

— Подушек бы мягких, пуховых — под спины подложить и под седалища. Иначе хребты кожу дырявят, все нары кровью измазаны.

Деев кивал согласно: меда так меда. Мыла так мыла. Подушек — и тех попробуем достать.

Это воцарившееся между ними согласие тоже успокаивало. Будто мед и мыло можно было купить на ближайшем базаре за три копейки. Будто мед и мыло могли помочь.

Когда дети были накормлены, а солнце стояло уже высоко, выносили всех на “прогулку”. Новшество это ввел фельдшер. Пытался было объяснить идею и долго толковал про застой в легких, циркуляцию кислорода в крови и вероятную пневмонию, но Деев только отмахнулся от лишних слов: надо так надо.

Операция была непростая. Каждого требовалось спеленать и укутать — осторожно, не повреждая язвы — в те немногие теплые одежды, что имелись в эшелоне: комиссарский бушлат, сестринские пальто, куртку поваренка. На головы натянуть шляпки и береты, тоже сестринские. Сверху замотать мешком-одеялом и вынести на улицу.

Быть на свежем воздухе предписывалось не менее четверти часа. Сначала решили выгуливать больных, таская на руках, как младенцев, но это занимало пропасть времени. Хотели укладывать на вагонные площадки, но решетки из металла были холодными и пропускали ветер. Долго искали, что приспособить под лежаки, и наконец догадались класть свертки с детьми на крылья паровоза. А чем не место для солнечных ванн?

К тому времени паровоз уже бывал под парами и готовился к дороге. Дети лежали на ухающей и пыхающей громаде неподвижными кульками, замотанные в мешки с лиловыми казенными надписями. Машина чуть подрагивала от биения внутри нее механической жизни, это дрожание передавалось кулькам — приходилось присматривать, чтобы их случайно не сбросило на землю.

Машинист идею с прогулками на паровозе не одобрял, но с начальником не спорил; Деев заметил, что при виде лежачих он отворачивался.

В дороге — порой ползли по рельсам всего-то пару часов, а порой хватало топлива на полдня пути — Деев думал о том, что ему предстояло добыть. Охота на мыло, провизию, уголь для растопки паровоза не приносила желаемого, но Деев помнил главный закон охотника: держи глаза и уши раскрытыми — всегда.

Гляди в окно на каждый проплывающий мимо куст и на каждый камень у дороги, а лучше сядь на крышу и обозревай окрестности сверху, чтобы ничего не пропустить. В каждом встреченном бродяге или пролетающей птице разгляди — добычу. Слушай — беженцев на полустанках, охранников станционных, детей беспризорных, что валяются у вокзальных стен. Услышь — нужное. Удача прячется не там, где ищешь.

В Рузаевке — крупной узловой станции с вокзалом и ремонтным депо — Деев надеялся на многое и искал сразу все: еду, дрова или прачечную, что согласилась бы за ночь выстирать эшелонное белье. Не нашел ничего. Но, рыская по территории, на задворках отстойника разглядел пустую цистерну, грязнущую и в масляных подтеках; такими обычно перевозили ворвань. Выяснилось: и правда, доставили когда-то китовый жир, а что после делать с пустой емкостью — не знали, оставили до распоряжения. “Разреши остатки с донышка соскрести”, — попросил Деев начальника станции. Тот усмехнулся и разрешил: “Соскребай, если найдешь хоть каплю”. Зря усмехался: Деев с Бугом весь вечер проползали в холодном баке, чуть не задыхаясь от рыбного зловония и обтирая стены камышовым пухом; вылезли с ведром пропитанных жиром комочков — для смазывания пролежней.

В Сызрани бегал по городу и требовал невозможного — пуховые подушки. Был в горснабе, в горсовете и в отделении милиции. Везде смотрели, как на идиота, чуть пальцем у виска не крутили. “А где мне, по-вашему, подушки искать? — огрызался Деев. — В степи?” В отделении милиции увидел случайно, как привезли взятых с поличным самогонщиков. Выклянчил часть вещественных доказательств — три бутыли мутного первача: хоть и не спирт, а для дезинфекции в лазарете вполне сгодится.

В Самаре обнаглел: отправился не в снабжение, а напрямую на мыловаренный завод — просить мыла. Директор не дал: товар медицинского значения, а отчетность строгая, не пошалишь. Уже уходя ни с чем, Деев заметил во дворе телегу с дезостанции — приехала за мыльными смывами, в которых проваривалось особо грязное белье. Подкупил возницу: за бутылку самогона из лазаретных запасов тот согласился забрать пятьсот рубах и контрабандой свозить на дезинфекцию — в ночную смену, когда начальство спит, а рабочие не прочь пропустить на халяву стаканчик. Провернули все затемно: рубахи уехали из “гирлянды” на закате, а вернулись под утро — мокрые, едва отжатые, но честно пахнущие мылом и иной противной химией.

У Кинели заметил тянувшийся вдоль путей обоз агитаторов: верблюд тащил большую кибитку, раскрашенную в яркие цвета и лозунги, а из нее торчали несколько молодых и веселых лиц. “Книжки детские есть?” — закричал Деев с вагонных ступенек. “Только песни!” — рассмеялись в ответ. На том и сошлись. Пока “гирлянда” заправлялась водой и песком, агитбригада пробежалась по вагонам: под гармошку и бренчание ложек исполнила в каждом забористую песенку, сплошь состоявшую из придуманных слов, — эдакий веселый винегрет, который Деева озадачил, а детей привел в восторг. Добравшись до лазарета, агитаторы стушевались было и хотели завершить концерт, но фельдшер попросил спеть и лежачим тоже. Спели. “Крам-бам-були! Юшки-вьюшки! Веревьяны, веревью!.. Синтерьетор! Извинотор! Байбаюта и та-та!” — раздавалось в бывшей церкви. Дети неподвижно лежали на нарах — может, слушали…

Деев стал даже и не охотником, а охотничьим псом, что за версту чует дичь и устремляется к ней через леса и болота. Деев стал хищником: хватал всё, что могло накормить, согреть или порадовать детей, и тащил в “гирлянду”.

Знал, что за этой бесконечной охотой — вынюхиванием, выслеживанием, погоней и выпрашиванием — прячет страх: вслед за днем неизменно наступит вечер. А значит, снова нужно будет идти к лежачим.

Падали сумерки, густели и оборачивались ночью. “Гирлянда” почти растворялась в этой тьме, окна загорались керосиновым светом, желтыми квадратами парили над землей. В этот синий и сонный час, когда старшие дети уже лежали по нарам, слушая лермонтовские стихи, а Фатима пела для малышей, в штабной приходил Буг — на колыбельную. Обратно в лазарет шли уже вместе.

Буг направлялся прямиком к нарам, где произошли нынешние новости. Ставил керосинку у изголовья и откидывал мешковину с лица лежачего. Деев смотрел на застывшую мордочку, каждый раз с трудом узнавая ребенка, — утончившиеся носики и стеклянные глаза превращали детей в кукол, едва напоминающих прежних себя. Веки им Буг почему-то не прикрывал, зато лепил из губ улыбку, пока мышцы не успели закоченеть, — все умершие улыбались.