Гузель Яхина - Эшелон на Самарканд

Спать Помпадур ушел к себе, но с рассветом снова был в девчоночьем вагоне. Зозуля уже ждала его, проснувшись и умывшись раньше всех… И пошло: жили “семейные” на Зозулиной лавке, расставаясь только по ночам; совместную жизнь вели тихую — смотрели в окно, шептались, лежали рядышком. Ладони их были неизменно сцеплены. Во всем же остальном “брак” этот оказался совершенно целомудренным, к полному успокоению сестер и комиссара.

Брачная эпидемия охватит эшелон быстро, как холера. Буйный Геласка “посватается” к Вере Холодной — несмотря на то что ниже ее на полголовы и младше на пару лет. Полка у Веры — третья, под самым потолком, и “молодым” придется вести семейную жизнь лежа: ни сидеть рядышком, ни глядеть в окно с Вериного места нельзя. Сотоварищи будут пускать Геласку с Верой на нижние лавки — “посидеть в гостях”.

Мустафа Бибика выберет Кривую Салиху, невзирая на ее полуслепой левый глаз. Молчун и заика Сарацин — болтливую Муху Люксембург.

Ерошка Жмых “женится” на Ясе Девочке, но “мужем” окажется не примерным, к избраннице станет захаживать редко. Яся будет ждать его день за днем, однако сама за Ерошкой бегать не захочет — из гордости.

Хамит Закрой Хайло сделает предложение красавице Манане Абречке, но та откажет, причем дважды и на глазах у всего вагона. Хамит с горя переметнется к другой, тоже видной девочке со строгой кличкой Тася Не шалава, однако союз окажется недолговечным и через пару дней расстроится.

Клёка будет болтаться по девичьему вагону часами, не решаясь определить избранницу. Та выберет его сама: тихая девчурка с исколотыми морфием руками, Эмилия Галотти, без единого слова и даже не поднимая на “жениха” глаз, просто возьмет плетущегося мимо Клёку за руку и усадит на свою полку — прервет мучительную болтанку. Тот позволит, покорно и с облегчением.

И Тощая Джамал выберет “мужа” сама. Едва завидев на пороге очередного кандидата, спрыгнет с лавки и подбежит к нему, попросит прокуренным голосом: “Меня возьми”. “Возьму”, — серьезно согласится Железный Пип. И возьмет.

Ися Мало Годно возьмет Нюту Прости Господи. Шамиль Абляс — Альку Контрибуцию. Булат Баткак — Эльку Сухо-ляду.

Пары будут лепиться одна за другой, едва успевай замечать. Девчата примутся мазать брови углем, а пацаны — прилежнее вычесывать вшей.

Хаджи-Мурат и Настя Прокурорша. Чача Цинандали и Сима — Выпей керосина. Костя Анархист и Дилар из Бугульмы…

Стремительно начавшись, брачная эпидемия быстро пойдет на спад и скоро закончится. Некоторые пары сохранят верность и тягу быть рядом. Некоторые наскучат друг другу и прекратят “семейную жизнь”. Но женатым статусом будут дорожить все.

Мальчишки из нелюбви к слову жена станут говорить просто моя , с особым выражением. В мальчишеских вагонах зазвучит на все лады: “Ты только моей о том не рассказывай — со свету сживет!” — “ Моя -то вчера совсем сбрендила…” — “Пойти, что ли, моей накрутить хвоста…”

А в девчачьем зазвучит слово муж (не мой , не как-то иначе, а только и непременно муж , произнесенное громко и с гордостью): “Спрошу-ка у мужа”. — “Мне муж не разрешает”. — “Ох, мужу не понравится…”

Злоязыкие обычно и быстрые на издевку, тут пацаны будут деликатны. Ни единой шутки не прозвучит в эшелоне о “женатиках” — “холостые” с уважением и легкой завистью признают их право быть вместе.

Всех мальчишек Фатима называла Искандерами: малолеток из штабного, подросших ребят из пассажирских вагонов. Не про себя, не тихо и в сторону, а громко и вслух. А еще обнимала и целовала.

Кто бы ни пробегал мимо — переросток, заходивший к Белой за советом, или трехлетка, забредший следом за старшими, — все непременно сбавляли шаг рядом с Фатимой. Она тотчас оставляла дела и трепала гостя по бритой голове или щекам, а чаще просто прижимала к груди и опускала губы на приникшую к ней колючую макушку: “Искандер ты мой, Искандер…”

И ершистое пацанье замирало, окруженное мягким и властным женским телом. Никто не вырывался, не требовал называть по прозвищу: соглашались быть Искандерами за секундную ласку и поцелуй. Некоторые прибегали в штабной без причины, порой по паре раз на дню, — за нежностью, как за хлебом.

— Не надо их обнимать, — сердился Деев.

— Это почему же? — возражала с улыбкой.

— И целовать не надо!

— А это почему? — снова с улыбкой.

— Тебя на всех не хватит.

— Вам-то откуда знать? — уже не улыбалась, а смеялась открыто.

И нечего было Дееву ответить. Стыдно признаться, иногда он и сам хотел бы стоять, как мальчишки, уткнувшись лицом в эту мягкую грудь.

— У тебя что, сына Искандером звали? — решился однажды спросить.

Кивнула не сразу и добавила чудно!:

— Не стоило называть ребенка именем великого завоевателя.

Вот и поди разбери, что имела в виду!

Деев редко ее понимал. Отвечала — вроде бы и на вопрос, вроде бы и русскими словами. А — не понимал.

— Ты почему в эшелон записалась, Фатима?

Пожимала плечами и крепче прижимала к себе детские головки, что непременно оказывались около, только руку протяни.

— Их так много, — вздыхала и улыбалась, как извиняясь. — Так восхитительно много…

Детей в “гирлянде” ровным счетом пятьсот человек. Ну и что здесь восхитительного?!

Пожалуй, Фатиме — единственной из взрослых — по-настоящему нравилось в “гирлянде”. Остальные — и сам Деев, и Белая, и труженицы-сестры — горели на рабочем посту, искренно желая скорее достичь Самарканда. А Фатима — не торопилась вперед. Наслаждалась жидким эшелонным пайком из ботвы с отрубями. Хороводом забот о малышне. Ночами на нарах, отгороженных мятым ситцем. Беспрестанным укачиванием Кукушонка. Стиркой, уборкой, мытьем… Никак не вязалось это в голове у Деева: университет в заграничном Цюрихе — и полоскание белья; речи, как из книжки выписанные, — и страсть к младенцу-подкидышу.

— Нравится тебе здесь, Фатима?

И снова ответила будто строчкой из стихов:

— Я бы хотела, чтобы мы ехали бесконечно.

— Как это бесконечно?! — немедля вознегодовал Деев. — Откуда я еды столько возьму?..

Рядом с ней он чувствовал себя мальчишкой. И дело было даже не в чудаковатых ее ответах и не в приметах возраста, что яснее проступали от долгой дороги: морщинки у глаз, белые пряди в косах. Жила в ней какая-то могучая и мягкая сила, которая подчиняла и строптивое пацанье, и глупыша Мемелю, и даже старика фельдшера.

Тот и вовсе повадился заглядывать в штабной — не днем, а непременно вечерами, когда вагоны уже готовились ко сну. То одалживал у Деева бритву, то у Белой карандаш, то продолжал разговор, случившийся утром и тогда же оконченный. А уходить обратно в лазарет не спешил. Чего ждал? Деев сперва не мог понять, а после догадался: Буг ждал колыбельную. Седой старик — с руками, усыпанными гречкой, с пучками белых волос из больших ушей — ждал колыбельную.