Гузель Яхина - Эшелон на Самарканд

Некоторые даже клички себе придумывали по любимым блюдам и напиткам: Глеба Дай Хлеба, Драник с изюмом, Абрау Дюрсо, Зинка Портвейн, Грильяж Гнилые Зубы.

Так часто хвастали съеденными недавно лакомствами, да не из ботвы-муравы, а мясными и хлебными, что Деев не сомневался: врут. Потом прояснилось: нет, не врут — всего лишь называют “сытными” словами суррогатную пищу. Киселиком — рыбную требуху. Изюмом — чешую. Козлятками — рыбьи скелеты. Поросятками — жаренных на костре сусликов. Сухарями — ракушки. Пирогами — ботву. Обозначающее еду слово было священно и не могло быть изменено, а вот обозначаемый предмет — вполне. Этих-то козлят-поросят вприкуску с пирогами дети лопали сполна, еще и оставалось…

Не располагая имуществом и даже одеждой-обувью, не имея родителей и дома, а зачастую и детских воспоминаний, дети владели единственно — языком. Он был их богатством, их родиной и памятью. Они его творили. Складывали в него все, что находили по пути. В редких словечках сохраняли воспоминания о встречах с пришлыми из других краев. Не пускали на его территорию взрослых.

Язык нельзя было потерять в скитаниях. Его не могли отобрать горлохваты постарше или свистнуть ночные воры. Язык не снашивался, как башмаки, и не вшивел, как исподнее, а с каждым днем становился только богаче и ярче. Поддавался и подчинялся хозяину. А главное — не предавал, всегда оставаясь рядом.

Дети любили стихи — нет, не поэтов, а собственными силами придуманные рифмы. Те, кто побойчее, слагал строфы. Кто позастенчивей, повторял придуманное. Каждая ситуация и каждое элементарное событие, будь то возня в очереди за обедом или подсчет вшей на рубахе, могли быть мгновенно обернуты в звонкое созвучие.

Одно дело — пригрозить ударом в нос. Совсем другое — объявить угрозу в стихах: “Я тебе своро́чу рыло и скажу, что так и было”. Одно дело — не поверить кому-то и сообщить об этом. Совсем другое — презрительно протянуть, щуря глаза: “Развел раце́ю, как панацею…” Одно дело — попросить сотоварищей помолчать. Другое — рявкнуть: “Меньше склёму без уёму!”

На любое слово взрослых дети выстреливали в ответ стихи — рифмы выскакивали из детских ртов, как плевки, по первому желанию.

Поздоровается Деев с пацанами: “Доброго дня!” — а в ответ несется: “Угости меня!” да “Не найдешь огня?” Объявит громко сестра: “Проезжаем Ужовку!” — и тут же сыплются кулинарные предложения: про перловку, перцовку и марганцовку.

Четкий ритм усиливал простой смысл высказываний: зарифмованные слова становились уже заклинанием, обретали магические свойства. А те, кто умел рифмовать, — особый авторитет.

Грига Одноух, бесспорно, был поэтом. Однажды, краснея и снижая голос до шепота, сестры пересказали Дееву Григины стишки (запомнить их не составляло труда, так как были неприхотливы и весьма солёны, сами врезались в память). Посвящены — исключительно комиссару.

Были среди них простые:

Белая, Белая,

Дура ты дебелая.

Были посложнее:

Белая — баба спелая,

Только больно уж очумелая.

Деев сперва расхохотался, так точны были частушки, затем напустил серьезности, покачал головой осуждающе. “А про меня что слагают?” — спросил. Выяснилось, что ничего. Начальник эшелона удостоился лишь рифмованных кличек — однообразных и преимущественно неприличных: Деев-Елдеев, Деев-Мандеев, Деев-Обалдеев… Клички пользовались популярностью — за глаза Деева только так и называли, с привеском.

Дети рифмовали мир, укладывая в ритмические строки, словно этим хотели его подчинить. И потому затея с чтением Лермонтова в вечерние часы неожиданно обернулась удачей. Библиотекарша начала с простых и доступных юным умам баллад — о воздушном корабле, русалке, двух старых великанах. Но выяснилось, что сюжеты не первостепенны — дети слушали не истории, а музыку поэзии: не понимая и половины слов — что это за боренья духа, неведомые пророки, лазурь волн и коралловые гроты ? — они вовсе не стремились угнаться за фабулой, а ловили наслаждение в ритме и рифмах. А возможно, и учились у коллеги по поэтическому цеху?

Рифмовали дети не только слова, но и события собственной жизни. Нигде больше не встречал Деев такого количества обрядов и ритуалов, как в “гирлянде”. Особые кивки, подмигивания, жесты и цоканье, пританцовывания, заклинания, повторяющиеся слова и словечки — все это составляло язык общения, параллельный обычной речи и понятный только детям. А также комиссару Белой.

— Зачем они беспрестанно с вагонных ступеней на землю плюют? — спрашивал Деев. — Да еще и на полном ходу подальше высунуться норовят. Не ровён час выпадут из эшелона.

— Несчастья сплевывают, — поясняла Белая. — А если сплюнутое несчастье не на землю упадет, а на вагонный бок — какой же в этом толк?

— Ну а малышню зачем по полу катают, как скалку по тесту: туда-сюда, туда-сюда? Полы-то с Казани не мытые, да еще и холодные. Как ни зайдешь в вагон, кто-нибудь кого-нибудь непременно в грязи валяет, а остальные любуются.

— Так малыши ваши сами о том просят, с них так болезни скатываются.

— А из кружек друг у друга зачем пьют? Сначала паек съедят, а затем давай в пустые кружки воду наливать и по очереди хлебать.

— Кружку одалживают не у всех, только у самых фартовых: выпьешь из такой — кусочек чужого фарта тебе и перепадет…

На ночь дети мазали пятки землей (не всякой, а только если встречалась по дороге черная и жирная). Здороваясь поутру, касались друг друга сначала костяшками пальцев (одно касание на уровне глаз, второе на уровне груди, третье у пояса), а уже затем ладонями (два звонких хлопка и одно рукопожатие). Обкусанные ногти складывали в щели своей лавки. Перед едой многие крестились или опахивали щеки ладонями по магометанскому обычаю; некоторые делали и то и другое. Все найденные и подобранные предметы из металла (гайки, обломки инструментов, куски проволоки) вешали на стены или в изголовье нар. Стибрили у портнихи иглу и по очереди высиживали ее в укромном уголке — на третьей полке, под потолком, — пока при очередном шмоне комиссар не обнаружила швейный инструмент и не вернула хозяйке.

Постепенно Деев постигал разнообразный, но в общем немудреный мир детских обрядов. Было в нем два главных понятия, два столпа, на которых строилась вся система.

Первый столп звался удача — или фарт , или везуха , или пруха . Прочие приятные составляющие жизни — здоровье, дружба, сытость и удовольствие, да и счастье в целом — считались производными. Именно для привлечения удачи (или отпугивания неудачи) совершались всякие акробатические трюки, находились и присваивались металлические предметы (высшую ценность представляла сталь, меньшую — бронза, латунь и железо), жертвовалась еда, придумывались клички. За фартом гонялись, о нем мечтали, им хвастали. Отхватившие удачу становились любимчиками, неудачливые — изгоями.