Гузель Яхина - Эшелон на Самарканд

Привел в эшелон: тощую, без зубов, но с длинными кожистыми сосками. Собака была смирная и покорная, видно, крепко битая когда-то. Позволила и уложить себя на расстеленное по полу тряпье, и поднести к животу младенца.

Поначалу тот капризничал, не признавая псовый дух. Затем оголодал и перестал: ел собачье молоко, охотно и обстоятельно, за один присест опустошая по очереди все соски. К запаху притерпелся. Новую кормилицу теребил за шерсть, обхватывал ногами — она в ответ лизала лысую голову, на которой еще трепыхался нежно не успевший зарасти родничок.

Собаку пришлось поставить на паек. В еде оказалась неприхотлива: жадно хлебала супы и кисели, чавкала разведенными в кипятке отрубями. Только жевать не могла, потому твердую пищу ей размельчали и мешали с водой.

Фатима называла новую кормилицу причудливо: Капитолийская волчица. В мыслях Деев не соглашался с этим прозвищем. Какая же волчица, если собака, жалкая и добрая? И не со сложным иноземным именем, а наша, саранская? Но спорить с женщиной не стал.

Прозвища были важнее имен.

Что расскажет о пацане или девчонке имя, ровным почерком заведующей Шапиро вписанное в документы? Коля, Петя, Дуняша, Махмут или Зифа — несколько чернильных букв на бумаге всего-то.

Что расскажет о человеке кличка-прозвище? Многое. О родителях расскажет или о родине. О перенесенных болезнях или сокровенных мечтах. Какие книги человек читал или какие фильмы смотрел. Что едал, где бывал-бродяжил. Иногда — расскажет всю жизнь.

Имена служили в эшелоне для учета контингента, как номера на плацкартных лавках служат для удобства размещения пассажиров. А прозвища — для общения.

Поначалу Деев и не думал запоминать их. Есть в наличии ребенок — худо-бедно, но одетый, плохо ли, хорошо, но накормленный — и славно. Деева забота — довезти дитя до Туркестана. А уж как его зовут, по бумагам или между собой, это дело сестер или вагонных сотоварищей.

Но вышло по-иному. Целый день пробегав по “гирлянде”, к вечеру он обнаруживал, что знает лишний десяток прозвищ: ухо само цепляло. К Арзамасу знал половину эшелона, еще через неделю — почти всех.

Некоторые клички говорили сами за себя. Если зовут мальчишку Вовка Симбирь — что же тут непонятного? Разве что как очутился в Казани, за двести верст от родного Симбирска. Ну так ехали в эшелоне пришельцы и откуда подальше: был Жора Жигулевский, долговязый паренек-переросток с оспенными дырками по всему телу. Был неуемный Обжора Калязинский, загорелый до черноты и с черной же цинготной улыбкой. Были Спирька с Ахтубы и Юлик Оренбург. Все Поволжье отражалось в этих прозвищах, от уездных городов и до мелких поселений: Дёма с Костромы, Углич не стреляй, Иудушка Шупашкар.

География происхождения угадывалась в прозвищах, даже если не называлась. Ника Немец — понятно, что из германских колоний, из-под Саратова (о себе рассказать не мог, потому как по-русски говорил плохо, но слова Saratow и Wolga на всех языках звучали одинаково). Казюк Ибрагим — понятно, что с Казани (казюками часто дразнили выходцев из этого города). Вотяк без глаза — с Прикамья (зрение у мальчугана было в порядке, но умел на потеху публике закатывать глаза и выворачивать веки так, что оставались видны одни только белки! оттого и был прозван безглазым). Башкурт Гали — с Приуралья, родины башкир.

Какие-то клички рассказывали о болезнях. Деев не мог понять, зачем сохранять в памяти — больше того, отливать в имени — воспоминания о тяжелом, порой смертельном. Харитоша Чахоточный, Юся Трахома, Лёша Три Тифа — кто захочет так называться? Эти — хотели. Сами себя так и представляли: “я Веня Грипп”; “я Соня Цинга”; “я Гришка Судорога”. И чем омерзительнее было имя, тем дороже хозяину. Шанкр, Гоша Гонорея, Ося Сифилитик, Толя Герпесный — Деева сначала передергивало при звуке этих имен. Затем притерпелся.

“Ты хоть знаешь, что такое мамо! ?” — спросил однажды у мелкого пацаненка с монгольскими глазами по прозвищу Ченгиз Мамо!. “А то!” — осклабился тот. И хлопнул себя по ребристой, как терка, груди: не только знаю, но и горжусь! “Мамо” называли сибирскую язву. Иногда еще — “священный огонь”, потому что выкашивала людей и скот быстро, как пожаром. Вряд ли маленький Ченгиз побывал в том пожаре и вышел живехонек. Хотя утверждать уверенно Деев не взялся бы: эти дети были и правда — неопалимые.

Кого же должны были отпугнуть зловещие клички? Других детей? Другие болезни? Смерть?

Находились и те, кто не боялся упоминания в своем прозвище смерти. Не самые рослые, не самые заводные или шебутные — обычные тихие мальчики, из тех, кто в очереди за пайком стоит в последних рядах. Фадя Умри Завтра. Маркел Три Гроба. Кика Мертвенький. Тощий и плюгавый малыш с гнутыми от голода костями и хребтом — Карачун.

Нет, Дееву нравились имена светлые, культурные. Зовут ребенка Бастер Китон — сразу ясно: любит кинематограф. И сразу смотришь на него с улыбкой, с теплом в сердце, и чаще хочется его кличку произносить. Про Митю Майн-Рида и Дикого Диккенса тоже ясно — образованное пацанье. И Ватный Ватсон, и Арамис Помоечник, и Пинкертонец. Хотят ребята стать как герои из книг и фильмов: удачливыми, умными. Таких Деев уважал.

Правда, среди подобных прозвищ встречались и заковыристые — пахли возвышенно, по-книжному, а смысла не понять. Коля Камамбер — из французского романа, что ли, имя стибрил? А Сёма Баттерфляй? А Федя Фрейд? Нонка Бовари — откуда добавку к имени слямзила? А Джульетка Бланманже? У этой и вовсе ничего не поймешь — само имя длиннющее, не то цыганское, не то молдаванское, а довесок такой, что язык сломать можно… Гюго Безбровый — это что вообще такое? “Гю-го” — будто не ребенка зовешь, а кашляешь или поперхнулся… Профитроль и Паганель — а это что за герои-любовники?

Уж лучше тогда зваться коротко и по-мужски, как ребята из старшего вагона: Смит-Вессон или Кастет Ефремыч. Эти хотя бы не скрывали своей сути, а заявляли прямо: спуску не дадим. Агрессии Деев не одобрял, но честная позиция располагала к себе лучше умничанья.

Не одобрял и использование в прозвищах бродяжьих профессий: если кончены скитания, зачем тащить за собой прошлое в новую жизнь? Хулиганил когда-то на улицах парниша, обдирал прохожих, снимая с дам шубы, а с кавалеров часы. Зачем же по-прежнему звать его Богдаша Биток, не давая о том забыть? Или катал мальчонок багажные тележки на вокзале, прикарманивая при этом всякий мелкий скарб. Зачем же напоминать ежеминутно, называя Сявка Тачечник? Фома Обушник, Орест Базарник, Сазон Горлохват — многие таскали за собой былые занятия как память трудовой биографии.

А больше всего в эшелоне было кличек про стыдное и срамное. Дееву уже стукнуло двадцать с гаком — пожил на свете раза в три, а то и в четыре дольше своих пассажиров. Но, как выяснилось, много хуже их владел словами, описывающими греховную часть бытия. Всё, что имело отношение к пагубному и низменному — по женской ли части, по мужской ли, — воплотилось в звонких прозвищах, от которых поначалу впору было краснеть. Но позже пообвык, тем более что и Белая выкрикивала эти клички громко, как и остальные. А вот сестры — те не могли, норовили обойтись безликим “мальчиком” или назвать просто по имени, опуская привесок. Но хозяева на компромисс не шли: если уж Мишка Гузно — так и зовите. Или если Еся Елда. Или Курдюк. Или Питишка.