Гузель Яхина - Эшелон на Самарканд

Дееву удалось-таки вклинить башмак в дверную щель, а затем и колено, а затем и самому втиснуться в вагон.

— Да поймите вы! — сдалась, тяжело дыша, Белая. — Человек просто умирает, окончательно, навсегда, и никто его не заменит!

Деев не слушал, пробирался по коридорам в штабной.

— Вы же как баба, Деев, — нагнала его уже в купе. — Хуже бабы! Дитя бесхозное увидите и сразу к рукам прибираете! — Не хотела, чтобы ссору их слышали, и прикрыла плотнее дверь, но голос возвысила так, что двери помогали вряд ли. — Вы же детей цепляете, как собака репьи! Шагу ступить не можете, чтобы кого-нибудь не подобрать! Ни воли, ни рассудка — одна сплошная ходячая жалость!

Деев опустил ребенка на свой диван: вот и нашлось местечко сухое. Мальчишка, едва почувствовал под собой твердь, кувыркнулся на пол и забился под диванную полку.

Деев сел поверх, откинулся на спинку и посмотрел на Белую. Впервые он видел ее разгневанной — не ехидствующей или обвиняющей, а задетой за живое. Красива сейчас была удивительно. Еще более удивительно, что комиссар гневалась, а Деев был совершенно спокоен.

— Мы будем решать вопрос коллективно, — сказала и метнулась вон.

— Нет! — отрезал Буг, едва увидев мальчонку.

Деев кое-как выковырял того из-под дивана и предъявил фельдшеру, но полноценного осмотра не получилось — пацаненок бился в деевских руках как зверек, отчаянно и не издавая при этом ни звука. На вопросы не отвечал, да и вообще на взрослых не смотрел, а только под диван, куда и забился наконец, вырвавшись.

— Этот — настоящий бродяга. Такого бескарантинным не возьму. Весь эшелон мне тифом заразит. Или скарлатиной. Или дифтеритом. Или еще чем похуже.

Белая стояла в дверях — молчала, но всем своим видом соглашалась с фельдшером. В разговор не вступала, крепилась.

— Будет тебе карантин, — сказал Деев. — Здесь и пересидит, у меня.

— Так сам же первый и заболеешь!

— А ты мне на что? Вылечишь.

— Коллективно мы — против новичка! — подытожила комиссар; не выдержала-таки, подала голос.

— Коллективно будет после Самарканда. — Деев сел на диван и закинул ногу на ногу (раньше не имел такой привычки, но подсмотрел у Белой и понравилось). — А пока я — единолично, как начальник эшелона, — решаю оставить этого ребенка.

— Когда пятьсот детей из-за одного заразятся и не доедут, ответственность на себя также единолично возьмете?

— Возьму, — отвернулся Деев к окну.

Если доложит комиссар о происшествии в центр — не поздоровится Дееву: одно дело взрослую кормилицу на пару перегонов подсадить, и совсем иное — оборванца бездомного, у кого на морде помоечное прошлое читается, как плакат на демонстрации. Одна надежда, что не захочет Белая добытчика Деева терять и потому закроет глаза на найденыша.

— Пустое! — Комиссар понизила голос и перешла на прокурорский тон. — Это не ответственность, а как раз наоборот, вопиющая безответственность.

Деев смотрел на летящие за окном деревья и гадал, могут ли его снять с маршрута. Могут: и под Арзамасом, и в Самаре, и даже в Оренбурге могут. Вот когда выберутся они в туркестанскую степь — тогда, пожалуй, уже нет: перегоны станут длинны, а телеграфы — редки. Но до Туркестана еще пыхтеть и пыхтеть.

— Зачем он тебе, внучек? — спросил Буг тихо, подсаживаясь рядом. — Мальчишка-то, кажется, глухонемой. Да и вообще дикий какой-то.

— Он не дикий, — отозвалась Белая. — Он дефективный, умственно и морально. Иными словами — идиот.

— Ты что, и правда идиот? — спросил Деев, когда они с найденышем остались одни в купе. — А ну иди сюда!

Тот не отвечал, и Дееву пришлось пошарить в поддиванной темноте и выволочь оттуда пацана за ногу. В отсутствие других мальчишка не буянил, послушно позволил вытянуть себя на середину купе и рассмотреть со всех сторон.

Был он лобаст и скуласт, как татарчонок, и по-татарски же смугл. И очень некрасив: ноздри и губы широкие, наружу вывернутые; рот страдальческий, скобкой; в морщины у рта, на лбу, под глазами набилась грязь, и оттого лицо — как старушечье. Тряпье наверчено и накручено на тощее тело, примотано веревками, так что местами и не разберешь, где кончается одежда и смотрит в прореху бурое от пыли колено или плечо.

— Как зовут тебя? Говори! Откуда взялся? Почему на путях лежал? Кого ждал? Говори! Говори!

Лупится найденыш на Деева — без упрямства или наглости, а с печальной серьезностью и пониманием — и молчит.

— Ну-ка, открой рот!

Не дождавшись отклика, Деев ухватил пацаненка за подбородок и пальцами слегка приоткрыл нижнюю челюсть: меж зубов блеснуло розовое и влажное — целый совершенно язык.

Мальчишка позволил — не укусил, хотя вполне мог бы. И продолжал пялиться на Деева — как прилип глазами.

На всякий случай Деев достал карандаш и помахал перед сидящим на полу гостем: вдруг окажется грамотным и захочет написать что-либо? Но тот на карандаш и не взглянул, возможно, и не понял, что за предмет.

— Ладно, — сдался Деев. — Сиди пока тут. На заправке отмоем тебя.

Но как раз сидеть мальчишка и не хотел: стоило Дееву выйти из купе — направился следом. Передвигался на ногах, но повадки имел звероватые: шагал не по центру коридора, а жался к стенкам, слегка пружиня на полусогнутых коленях и втянув голову в плечи, словно в каждый миг ожидая нападения; перемещался не равномерно, а рывками — от одной двери к другой, от одного оконного проема к другому — и замирая, притаиваясь ненадолго после каждого пробега.

— А ну топай обратно! — обернулся Деев к преследователю.

Тот таращился на него, прижимаясь к прибитому на стене свежевыстиранному знамени (“Смерть буржуазии и ее прихвостням!”), не уходил.

— Ну же! — Деев распахнул дверь купе и пальцем указал найденышу направление.

Бесполезно.

Взяв упорщика за плечи, Деев толкнул его внутрь, захлопнул дверь — она тотчас задрожала от рывков и ударов: запертый рвался наружу.

Подперев дверь плечом, Деев ждал, пока мальчишка успокоится. Ждал минуту и две — тот продолжал колотиться. На шум притопали другие дети, и Фатима пришла посмотреть — нашли себе развлечение! — и оттого сдаться было уже невозможно, а только переупрямить строптивца.

Кажется, удалось? Удары стихли наконец, дверь перестала дергаться… Но уже через мгновение распахнулась соседняя — обнаружив гармошку, пацан выбрался в коридор через купе комиссара. Будто не замечая собравшихся, пробрался поближе к Дееву и уселся на пол рядом с его башмаками.

— Это вы называете карантин? — показалась следом Белая.

Не отвечая, Деев цапнул найденыша за шиворот и потащил в курятник: там имелись на дверях засовы, и довольно крепкие.

— Полная и абсолютная дефективность, — подытожила комиссар.