Гузель Яхина - Эшелон на Самарканд

— Или своего рода привязанность? — отозвалась Фатима.

Не возражала начальству, просто подумала вслух.

Курятник не помог: мальчишка бился взаперти как сумасшедший — квочки истошно кудахтали и, едва живые от испуга, метались по тесному пространству, роняя перья. Пришлось выпустить арестованного. Иных мест, где можно было бы запереть упрямца, в “гирлянде” не было.

У Шумерли пацаненка отмыли — на улице, под холодной водой из паровозной колонки. Фатима терла его голого тряпкой, брила наголо и щедро поливала флеминговской жидкостью — все это время Деев стоял рядом, чтобы пацан не вырывался. Лохмотья приемыша выполоскали, прожарили над буржуйкой, очистив от вшей, и выдали обратно хозяину — белой рубахи для нового пассажира уже не нашлось.

Во время купания Буг внимательно изучил костлявое тело новичка и никаких опасных признаков не обнаружил: фурункулы, язвы, истощение — обычный мальчишеский организм, без тифозной красноты и холерной сини. Конечно, врачебный осмотр не мог заменить полноценного карантина. А немного успокоить фельдшера и комиссара — мог.

Узнать имя молчуна не вышло — решили назвать его заново. Справившись по карте, Деев обнаружил неподалеку от места встречи с найденышем деревню Загреево; может, оттуда мальчик и пришел. Так и стали называть его — Загрейкой.

Впрочем, на новое имя тот не отзывался, как ни старались Фатима с Бугом его приучить. Да и вообще — отзывался только Дееву. И ни на кого, кроме Деева, не смотрел. Встречая на пути других людей — взрослых ли, детей ли, — Загрейка не менялся лицом, а глядел будто насквозь или вовсе мимо. Разговоров не слышал, вопросов не замечал, протянутых к нему рук не видел. Если не трогали его — просто деревенел, выжидая, пока излишнее внимание схлынет. Если касались — отстранялся. Если пытались удержать — вырывался. Ни разу не куснул, не царапнул, даже не зарычал и не огрызнулся ни разу — ни на кого. Словно не было для него других людей.

А Деев — был. Что за странная случилась привязанность? Почему выбрал не властного комиссара, не мягкую Фатиму, а начальника эшелона?

— Смотрит на вас, как дикарь на божка, — заметила Белая.

— Как утопающий на землю вдали, — уточнила Фатима.

Так у Деева появилась тень. Загрейка следовал за хозяином повсюду — прилепился намертво, не отодрать. Не досаждал и не мешал, просто бегал рядом, как преданный щенок. В помещениях пристраивался на полу где-нибудь неподалеку; если имелась поблизости лавка, забивался под нее. На улице тащился позади — по грязи, лужам, острому щебню, — не заботясь отсутствием обуви.

У Каменищ, основательно повздорив с местным начальством, Дееву удалось-таки выбить в питательном пункте несколько ведер вареной полбы. Загрейка метался за ним по путям, в дождь и ветер, — вперед-назад, вперед-назад, — пока заветная каша не прибыла в “гирлянду”. К самой пище мальчишка остался равнодушен и даже не пытался вылизать пустые уже вёдра, когда несли их обратно в столовую. Но стоило Дееву скрыться в питательном пункте — чуть не выломал закрывшуюся перед его носом дверь.

Под Кемарами Деев отлучился в лес — бегал на пасеку, о которой знал уже давно, надеялся добыть меда для Пчелки. Предприятие не удалось: не обнаружил на знакомой поляне ни ульев, ни даже домишки пасечника. Загрейка сопровождал вылазку: босой, строчил резво по корням-шишкам и колючей палой хвое, не отставая ни на шаг.

В Щедровке Деев попробовал было пристроить белье в стирку на дезопункте — также безрезультатно. И также — в сопровождении верной тени.

В любом месте и в любой миг, обернувшись, Деев утыкался во внимательный и приязненный взгляд мальчишки: я здесь .

Не глупый это был взгляд. Не идиота.

Пацану с такими глазами в школе у доски примеры решать. Стихи наизусть читать. Языки иностранные разбирать. Или первым подмастерьем в ремонтном депо — гоголем и любимчиком — ходить.

Но кроме этого, одному только Дееву занятного взгляда, не было в мальчишке иных примет ума. Нелюдимый и бессловесный, он жил какой-то звериной жизнью: спал на полу, не признавая постели; ел с ладони, вываливая пищу из кружки в руку; двигался с осторожностью животного, часто поводя ноздрями или ушами, — ловил звуки и запахи.

Скоро в эшелоне привыкли видеть за спиной или у ног начальника скрюченную фигурку. И сам Деев привык: таскается пацан следом — и пусть, не жалко; даже и замечать неизменного спутника перестал. Одно только имелось в этой ситуации неудобство, и его Деев осознал в первый же вечер.

Ночевали в Сергаче. Весь день прошел в хлопотах о Загрейке — и весь день Деев чувствовал сердитость комиссара. Белая не бегала на телеграф доложить о случившемся и в препирательства больше не вступала — смирилась с найденышем? — но из-за прикрытой гармошки так и веяло холодом. На разозленную женщину было наплевать. А на боевого товарища — нет. С боевым товарищем еще ехать и ехать, воевать и воевать. И вечером Деев решил идти к Белой — мириться.

Ты права, решил ей сказать. Очень даже права. Что болезней в поезде боишься, что паек эшелонный бережешь — во всем права. Но ведь и я прав. Если не смогли одного ребенка спасти, почему не спасти заместо него другого? Ведь в “гирлянде” нашей пять сотен мест — почему же хоть одно из них должно пустовать? Разве не преступлением будет везти в Туркестан пустую полку? Оба мы с тобой правые, комиссар. Так бывает. К одной цели идем, одно дело делаем, хотя и смотрим на него с разных сторон. И потому — не злись.

Все решил Деев и все продумал. И когда смолкли в коридоре детские голоса, когда ночь за окном стала черной, а тишина глубокой и долгой, — встал решительно с дивана и раздвинул гармошку.

Два золотых яблока сияли в темноте. Золотые прозрачные капли катились по ним и со звоном падали куда-то вниз, а тонкие золотые пальцы обнимали и обмывали эти яблоки.

Поставив на приоконный столик ведро с водой и наклонившись над ним, женщина мылась — зачерпывала воду и обтирала себя ладонями. Кудри упали на лоб и щеки — лица не видно. Да и ничего не видно — ни шеи, ни плеч, — одни только сияющим светом налитые плоды. И тихо — лишь капли звенят и плещется вода, шуршит о жесть.

Потрескивает керосиновый фитиль, прогорая…

— Ну что же вы смотрите, — говорит темнота знакомым голосом.

Он вошел в эту темноту и взял в руки золотые яблоки. Тяжелые, теплые. И вокруг яблок — тоже теплое. И вокруг него самого, Деева, тоже внезапно все обернулось теплом и приятной тяжестью. И окутало его, и потянуло куда-то — прикрыв глаза и приоткрыв рот, чтобы не задохнуться, Деев нырнул в эту темень.

Исходящее от лампы тусклое свечение дрогнуло, готовое погаснуть, — керосин заканчивался. В слабом свечении этом едва светлел на столе округлый ведерный бок. Едва блестели капли, разбрызганные по лаковой столешнице. Едва лоснилась чья-то бритая макушка, совсем близко.