Гузель Яхина - Эшелон на Самарканд

Деев кивал. Фельдшер заворачивал тельце в мешок; поднимал — легко, как младенца, — и передавал начальнику; брал керосинку и шагал вперед, освещая дорогу. На выходе прихватывал лопату, что теперь всегда стояла в углу лазарета. Деев нес ребенка; он всегда носил детей сам, иначе не мог.

Они спускались по вагонным ступеням — молча и торопливо, озираясь на тихие вагоны, — и спешили прочь. Еще днем Деев успевал приметить местечко подальше от путей, где-нибудь за складскими домиками или придорожными кустами. Туда и направлялись. Позади скользила беззвучная тень — Загрейка.

Могилу Деев тоже копал сам. Работал недолго — тельца были крохотные, глубоких ям не требовали. Пока он кидал землю, Буг высвобождал ребенка из одеяла: хоронили в рубахах, а мешки забирали обратно в эшелон. Деев укладывал невесомое тело на дно. Ребенок смотрел в небо блестящими неподвижными глазами и улыбался. Прикапывали, как повелось: Деев сгребал землю лопатой, Буг помогал руками. Холмов над могилами не оставалось: дети исчезали в земле — как не были вовсе.

Возвращались к составу и расходились. Фельдшер брел в лазарет, а Деев — на крышу штабного. Здесь и проходила его ночь. Вернее, их ночь — на пару с Загрейкой.

Возможно, это был постыдный секрет, говорящий о слабости духа, а возможно, и нет — Деев не знал, как его расценить. Да и не думал о том долго, просто брал мальчика на руки и садился на люк, прислонялся спиной к трубе отопления. Сидел так, глядя в небо, — до утренних звезд. В руках его лежал ребенок — теплый, живой. Ребенок спал, хотя и беспокойно: подергивая плечами, перекидывая голову со стороны на сторону, утыкая в Деева нос и судорожно дыша… Плечи и спина утомлялись, но усталость была приятная, перекрывала тоску и страх перед завтрашним днем. Деев не думал о тех, кто остался лежать в земле по задворкам станций и полустанков. Он держал на руках живого ребенка — Сеню? Пчелку? Утюжка? — и знал, что ребенок этот не умрет.

Под утро члены немели от неподвижности, а спящего Загрейку начинало потряхивать от холода. С сожалением Деев позволял мальчику проснуться и встать на ноги. Поднимался и сам, корячась на сведенных судорогой ногах, как на костылях, и разгоняя по телу наполнившие мышцы острые иглы. Кое-как спускался с крыши и ковылял в штабной — не ради сна, а чтобы только согреть отчаянно дрожащее тело. Оказавшись в купе, раскрывал гармошку — из комиссарского купе веяло теплом. Опускался на пружинистый матрац и лежал так, дожидаясь, пока черный ночной воздух просветлеет до серого…

За десять дней они похоронили тринадцать детей. Сеня-чувашин. Циркачка. Долгоносик. Плесень. Куклёнок. Утюжок. Лбище. Утроба. Пыжик. Тараканий Смех. Маятник. Вздыхалка. Мел. Тринадцать детей — чертова дюжина. Тогда-то чертово колесо и перестало вращаться: много дней вертело Деева, крутило безумно, а затем сбросило и переехало — раздавило.

Случилось это у Бузулука. Той ночью похоронили троих. В купе Деев тогда так и не пошел, всю ночь просидел на крыше. И Загрейку на руки не брал — не было сил. Просто сидел и смотрел в небо.

По небу ползала рыжая луна. Тихо было, как под водой. Или как в лазарете. Или как на кладбище. Не взбрехнет собака, не крикнет птица в степи. Что же они все тут, в этом треклятом Бузулуке, поумирали, что ли?!

В тишине раздавался мерный стук. Деев прислушался и понял: это он сам стучит — кулаком в жесть вагонной крыши. А еще стучит в голове мысль, единственная мысль: уехать… уехать… Скорее, в первый же утренний час растопить паровоз и рвануть прочь: укачать себя на ходу, забить уши грохотом колес, а глаза — мельканием степи за окном, нырнуть в привычные заботы… Не думать, не вспоминать — просто ехать. Ехать в Туркестан — к теплу и хлебу. К жизни. В Тур-ке-стан. Тур-ке-стан. Тур… ке… стан…

До рассвета не выдержал: едва поблекла луна и посветлел край ночного неба — побежал будить машиниста. Спускаться с крыши привычным способом — держась за выступы и фонарные штыри — терпения не было: спрыгнул прямиком на землю, едва не разбил подбородок о колени, но боли не почувствовал.

— Раскочегаривай машину! — толкнул спящего. — Выезжаем на рассвете. Ну!

— Так нечем, — сонно возразил тот. — Угля-то не завезли еще.

Деев — к тендеру: и правда пусто, хоть шаром покати. Уголь обещали выдать вчера. Или хотя бы дрова. Значит, не выдали. Начальник станции, сволочь!

— Где уголь?! — кинулся Деев к деревянному зданьицу вокзала.

Бежал и спотыкался о тела беженцев, что раскинулись лагерем вокруг станционных строений. Люди просыпались, наполняя царящую тишину вздохами и сонным мычанием.

В темноте едва отыскал нужную дверь и заколотил к нее кулаками, ногами: где мой уголь?!

Смотрят на Деева одни только черные окна: в кабинетах никого. И беженцы разбуженные смотрят, едва различимые в предутренних сумерках. И луна с неба — полупрозрачная уже, готовая исчезнуть. Скоро утро.

Он идет обратно к эшелону и грохает кулаком в дверцу кухонного вагона. Когда в раскрывшейся щели возникает испуганный Мемеля, всклокоченный со сна и на всякий случай с топором в руках, — забирает у него топор. Подходит к единственному на всю округу дереву — большому осокорю, под сенью которого лепятся две перронные скамейки для ожидания, — и начинает рубить.

Нет угля — будем топить дровами. Не выдали дров — сам возьму. Прямо сейчас.

Чох! Чох! — раздается гулко, отражается от бревенчатых вокзальных стен.

Спавшие на скамейках беженцы расползаются испуганно, как тараканы. Да и все, кто лежал на земле поблизости, тоже расползаются: осокорь могучий, ветвистый, упадет — перешибет.

Чох! Чох!

Ствол мягкий, будто глиняный. Топор ударяет часто и входит глубоко. Щепки брызжут из-под лезвия.

Уехать! Уехать!

— Товарищ начэшелона! — испуганный машинист маячит на путях, нелепо придерживая штаны (не смог в темноте застегнуть ремень, штаны кое-как натянул, а куртку не успел, так и прибежал в одном исподнем верхе). — Уголь утром обещали, может, подвезут еще…

Сестры в пальто поверх ночных рубах скачут по рельсам.

— Немедленно прекратите разбой! — голос Белой рядом.

Уехать! Уехать!

Проснулись собаки — сперва ближние, затем дальние, — лают ошалело, все более возбуждая друг друга.

Ночной смотритель вокзала — старикашка в форменном кителе — растерянно топчется по перрону, тряся седыми лохмами.

Чох! Чох!

Край неба уже алеет, наливается утренним светом. Вот и солнце взошло.

— Отнимите у него топор!

— Чтобы он тебя этим же топором — пополам? Дураков нет!

— Да бегите же за начальником станции! Этот психический сейчас тут все в капусту порубит.

— Господи, пресвятая Богородица!..

Уехать! Уехать!

Разжарило — не то от солнца, не то от работы. Перекидывая топор из руки в руку, Деев сбрасывает бушлат и работает в одной рубашке — подрубает осокорь уже с другого бока.