Гузель Яхина - Эшелон на Самарканд

Дед говорил не спеша, тщательно разворачивая мысль перед собеседником.

— Или с другой стороны посмотришь — кажется, добрый ты, добрее и не бывает: лежачих по утрам киселем выпаиваешь, дурачка-малолетку под койкой приютил, пацанья бездомного в эшелон понабрал, чтобы от голода спасти. Казалось бы, доброты — на троих. Но и ненависти в тебе, внучек, — не на троих даже, а на десятерых с лихвою. Ты эту ненависть в себе держишь, жмешь, а она все равно наружу выплескивается. Вот и получается у тебя: под любовью — ярость; под юностью — старость; под силой и командирством — слабость и душевные метания. Одни капустные листья, и несть им числа.

На мгновение Дееву показалось, что стоит он голый и стыдится этого страшно.

— Что же я, по-твоему, с двойным дном? Плохой человек? — Он схватился за детское тело и принялся опускать его в заготовленную яму, но схватился неловко, уронил, и пришлось повозиться, укладывая аккуратнее.

— Не знаю. Тебе-то изнутри виднее.

— А снаружи что видно?

— Видно, что нас с комиссаром из поезда бы выгнал и глазом не моргнул, если бы не разрешили тебе беспризорников подсаживать. Что за мясо на ссыпном пункте умереть был готов. Что инспектора любого станционного задушишь, если помешает он “гирлянде” дальше идти. И движут всем этим не долг, не идея, не человеколюбие, а большое отчаяние и большая боль. Ты в этом эшелоне спасаешь не детей, а самого себя. Детей просто заодно. Вот что видно.

Деев принялся орудовать лопатой — засыпать могилу. Шуровал отчаянно, как на пожаре: набирал комья побольше и швырял, набирал и швырял — громко шуршала сухая земля.

— А еще видно, что сегодня ты поезд с детьми в Туркестан доставишь, а назавтра казачий отряд расстреляешь. Одной рукой спасаешь, второй убиваешь.

— Не убиваю, а караю врагов революции! Нынче все так живут.

— Многие, — согласился Буг. — Но не все. Кто живет — про тех и говорю, что покалеченные. Тех и жалею.

— И товарища Дзержинского? — не удержался Деев.

Все знали, что грозный глава ЧК товарищ Дзержинский руководит и Деткомиссией ВЦИК, по распоряжению которой формируются и курсируют по стране эвакуационные эшелоны. В том числе “гирлянда”.

— Никаких больше детских поездов, — ответил Буг невпопад, становясь на колени и руками помогая Дееву собирать землю. — Никогда. Вот дойдем до Самарканда, и первым же обратным составом уеду в Казань — в военную академию, к лошадям.

“Гирлянда” стала тихим поездом. Когда-то Деев удивлялся лазаретной тишине, теперь такая же наступила во всем составе. Едва ли не единственными звуками его стали гроханье машинерии в металлических недрах и свист пара из трубы, да еще стучали колеса и бряцали сцепки, когда эшелон катился по рельсам. Но стоило паровику встать и механической жизни прерваться — “гирлянда” немела. Не кричали по вагонам детские голоса — не пели, не сквернословили и не орали смешные стихи. Не бранились сестры. Не бренчали котлы-половники в кухонном отсеке. Вечерами Фатима не пела колыбельную малышам. Население поезда стало угрюмо и молчаливо, экономя силы даже на разговорах, даже на улыбках и взглядах.

Не ели вот уже три дня.

Дети большей частью лежали на лавках, глядя в стену или в потолок: вид из окна — бескрайняя нагая земля — утомлял и угнетал. Взрослые еще находили в себе силы исполнять неотложные дела — расчищать рельсы от песка, ломать саксаул, ведрами носить воду из цистерны в паровоз, — но силы эти были на исходе.

Сестра-портниха два раза падала в обморок. Бывшую библиотекаршу мучили рези. Попадья принялась молиться, часто и вслух, — угрозы Белой и увещевания Деева не помогали. Крестьянка слегла: валялась на лавке колодой, молча, однако дышала так тяжело, что скоро ее перевели в больничный вагон, чтобы не пугала ребятню.

Пацаны задумали питаться травой: рвали сухие пучки, что торчали вдоль рельсов, и жевали, превращая в кашицу, затем глотали. Фельдшер запрещал, а они все равно жевали. Не прошло и дня — у троих начались колики. Буг не стал забирать больных в лазарет: пусть-ка стонут по вагонам и жалким своим видом других детей от невоздержанности отвращают.

Грига Одноух с пятерыми товарищами ушли из поезда — никому не сказав и не попрощавшись, ночью. Ушли в казенных рубахах, но ничего на память не прихватили, ни из кухни, ни из лазарета. Утром Деев с Белой обрыскали окрестности, отыскать следы на поросшей полынью земле не смогли. Через сутки беглецы обнаружились на своих полках — грязные донельзя и в ссадинах, рубахи порваны; видно, нагнали эшелон тоже ночью, по шпалам, и незаметно пробрались внутрь.

Девочки стали сбиваться в гроздья: лежали на лавках по трое и четверо, прижавшись друг к другу и согреваясь общим теплом. Не разговаривали, больше дремали, не плакали.

Не плакали даже малыши. Сосали пальцы, засовывая пятерню чуть не целиком в рот. Жевали подолы рубах. С тупой покорностью жались к Фатиме, а некоторые — к теплой шкуре Капитолийской волчицы. Та валялась на полу как падаль, без единого шевеления, с прикрытыми глазами. Фатима время от времени выпаивала ее водой и переворачивала с боку на бок. И Кукушонка прикладывала часто: что-то еще сочилось из дряхлых сосков, еще питало младенца. Деев наблюдал эту картину, покидая купе или возвращаясь.

Последнее время он чувствовал, как лишенное пищи тело его стремительно легчает. Удивительным образом перемещать это легкое тело стало трудно. И носить по составу во время обхода — трудно. И посылать на ломку саксаула, на разгребание занесенных песком путей — трудно. И взгромождать на вагонную крышу. Всё трудно.

Труднее же всего давалось Дееву — думать: череп был уже не череп, а бочка с клейстером, где мысли ворочались неуклюже, липли друг к другу и едва додумывались до конца. Легче было цепляться за мысли старые и проверенные, чем изобретать новые. Он так и делал, берег силы. Но порой этого недоставало, и тогда приходилось сжимать бочку с клейстером в ладонях и основательно трясти, отделяя страхи, мо́роки и желания от яви.

Главная мысль: мы едем в Самарканд. Он есть.

Еще важная мысль: еда появится, когда увидим горы. Кто-то пообещал это Дееву, кто-то умный и знающий. Кто же? Неважно. Важно: увидеть горы. Добраться до них, доползти. Не видно ли еще гор в окне? Нет, не видно.

А вот новая мысль, и оттого не такая гладкая и приятная, как старые: дрова нужно экономить. Дрова — только для паровоза. И потому с сегодняшнего дня мы отключаем в вагонах отопление. Ну и что с того, что холодно по ночам? Вы, сестра, в тепле нежиться хотите или до Самарканда добраться? Приказываю экономить. Правило начальника эшелона — правило за номером… забыл, за каким.

В желудке начались судороги. Никому про то не сказал. Когда вступало под ребрами — отворачивался и пережидал. Если при свидетелях — стараясь не крючиться скобкой и не сжимать кулаки. Получалось не всегда.