Гузель Яхина - Эшелон на Самарканд

В Казани тогда еды не осталось — совсем. Людей на улицах не видать, одни мертвяки из сугробов торчат, и тех убирать некому. И вот стоишь всю ночь у вагона, в котором тонна гречи или пшена, и думаешь: а почему бы не раздать это пшено городу? Если уж вышло так, что не может оно добраться до места назначения, то почему бы не накормить тех, кто рядом? Но такой команды не поступало.

Стыдно признаться, дед: нас кормили из тех вагонов. Караулу полагался паек из охраняемого эшелона. А также тем, кто после этот эшелон сопровождал, — машинистам с кочегарами и рабочим, которые снег на путях гребли. Чтобы не воровали.

А я бы крысятничать не смог, даже если бы и без кормежки. И тех, кто по вокзалам крысятничал, не жалею: поделом свою пулю в спину получили.

К лету стало чуть полегче — не с едой, а с погодой: снега растаяли, и чугунка ожила, эшелоны начали разъезжаться. Смотрел я на каждый такой состав, что с запасных путей на главную трассу вылезает и в дорогу отправляется, — и сердцем теплел. Значит, едут сейчас эта греча или это пшено — спасать людей. Значит, не зря мы всю зиму их стерегли: конец весны и начало лета — самое голодное время, когда все припасы уже съедены, а новых взять неоткуда, и сейчас еда в подмогу нужнее всего.

Только ведь и в Казани самое голодное время началось. И вот провожаешь взглядом эти растекающиеся во все стороны эшелоны, считаешь вагоны, кукурузой и маслом набитые, и думаешь: а почему бы не оставить пару тех вагонов городу? Почему не раздать? Лежачим, что по вокзальной площади, как мусор, валяются. Малышне в дет-приемниках. Пацанью беспризорному, которого в городе уже едва ли не больше, чем жителей. Но такой команды не поступало.

Тогда-то он и случился, тот самый поезд. Его пригнали к вечеру — запихнули в отстойник поглубже, меж пустых составов спрятали, утром обещали забрать. Агитационный поезд, всего-то на пяток вагонов. Сами вагоны телячьи, без окон, а стены картинками разрисованы: знамёна, колосья, солнечные лучи. И надписи, надписи, аж в глазах рябит.

Никто не знал, что внутри. И мы не знали, только догадывались, что не листовки и не плакаты с лозунгами. Уж больно тяжело те вагоны по рельсам катились — как под завязку груженные. Да и зачем иначе было такую охрану выставлять? Четверо конвойных из транспортного и я над ними. Велено было смотреть в оба, чтобы муха не проскочила. И мы смотрели: два конвоира по одну сторону поезда и два по другую, а я — одиночным патрулем, по окрестностям да вокруг состава.

Охраняли всю ночь. Под утро, в самый темный и сонный час, показалось мне, что в одном вагоне кто-то шебаршится. Стал я стены вагонные щупать, замки дергать — все в порядке, все на месте. И тихо опять внутри. Может, померещилось? Влезаю на крышу, шарю по верхам — и там ничего. Вдруг осенило: если катались в том вагоне агитаторы — непременно дырка отхожая должна быть в полу прорублена.

Спрыгиваю на землю, корячусь под состав — так и есть! Есть дырка! Сую в нее руку — не прикрыта ничем изнутри. А кто сказал, что она прикрыта должна быть? Нужник — он и есть нужник. Это буржуи пускай сортиры крышками прикрывают, а советский агитатор — он простой человек, ему деликатничать без надобности. Может, и не имелось никогда у этого сортира покрышки, так что все мои волнения зря. Да и узкая та дыра, никому не пролезть.

И успокоиться бы мне, отойти — а свербит, не могу уняться. Хватаюсь за края дыры — пол дощатый, пара досок плохо пригнана. Упираюсь ногами в землю, а плечом в те доски, жму вверх, жму — и выломал одну. Ничего, думаю, утром залатаем, никто и не заметит.

Конвойные мои всполошились, подбегают. Двоих отсылаю обратно на посты, в разные концы эшелона (вдруг вся эта катавасия — приманка, чтобы нас отвлечь?), а двоим велю остаться. Сам лезу в пролом. В каждой руке — по нагану. В каждом нагане — по семь патронов, полный барабан.

Лезу аккуратно — темно же внутри, как у черта в брюхе. Дерьмом воняет. А еще воняет чем-то сладким, душным, аж во рту слипается. И тихо, что в твоем в гробу. Чую — есть кто-то внутри. Не слышу, не вижу — просто чую. Они-то меня слышат — как доски выламывал, как лезу сейчас внутрь, штанами по доскам шкрябая. А я их — нет. Они-то знают, что я один торчу сейчас из говенной дырки, как репка из земли. А я про них ничего не знаю. Сколько же вас, думаю, крысы гальюнные, успело в вагон заползти? Одна гадина? Или пяток? И как только просочились в такую-то узёхонькую дыру, змеюки?

Я бы на их месте не медлил: саданул бы непрошеного контролера по башке прикладом или пырнул ножом, пока тот не успел в вагон забраться. А эти трусы затаились по углам — не шелохнутся. Встаю я на дощатый пол, распрямляюсь. Дышу едва, лишь бы воздух в ноздрях не шумел, а сердце-дура о ребра колотится — верно, и снаружи слыхать. Отступаю два шага в сторону — медленно, чтобы не шорхнули штаны и не скрипнули доски под башмаками. Рассуждаю: если кинутся крысы к выходу — а кинутся непременно, больше никак из вагона не уйти, — тут-то их моя пуля и встретит.

Вокруг тьма египетская: что и где, с какой стороны — ничего не видно. Стою и тишину слушаю. Сладким воняет — не продохнуть, чуть живот не выворачивает. Но терплю. Теперь-то уж, думаю, точно не шелохнусь: издай хоть звук — они на этот звук и шмальнут. А сейчас мы с ворами на равных: я не знаю, где они, но и сам от них в темноте спрятался. Сейчас уже — кто кого перетерпит.

На крышу вагонную птаха какая-то села, скачет по жестяным скатам и клювом долбит. А кажется, что долбит по темечку: ток-ток… ток-ток… — хоть пали в нее сквозь потолочные доски, лишь бы прекратила. Сдерживаю себя: время-то на меня работает, скоро утро. То скачет птаха, а то нет — и долбежка треклятая то ускоряется, а то замедляется. То туда, то сюда. Туда, сюда… Вдруг — оборвалось. И вновь — беззвучие. Улетела? Долби уже, птица окаянная, сил нет больше тишину терпеть! Ну же!

А тут — шорх! — по самому полу, к дырке.

Стреляю на звук — попадаю: кто-то валится на пол, не добежав до нужника.

И начинается: шуршит со всех сторон, трясется, вскрикивает — будто и правда крысиное гнездо разворошили. Я стреляю. Стреляю.

А они в ответ — нет. Не бросаются с ножом, не лупят фомкой — просто бегут-спасаются. Трусы!

Я стреляю.

Самая возня — у отхожей дырки. Ее, видно, чьим-то телом заткнуло, и воры по очереди пытаются вытащить затычку, но сами там же от моих пуль и валятся, затор увеличивая.

Я стреляю.

Щелкает пустой барабан — в одной руке, затем в другой: кончились патроны.

Стою, жду.

И снова тихо вокруг — даже птаха проклятая не долбится в темя. И воздух воняет не сладостью, а порохом.

Конвоиры мои уже снаружи помогают — вытаскивают по очереди все тела на улицу.

Я в вагонной темноте заряжаю наганы — вслепую, давно научился.