Гузель Яхина - Эшелон на Самарканд

Откуда-то люди знали, что я “всем грузам начальник”, — не те, кто на вокзале ошивался, а вообще все в городе. Смотрели на меня как на бога. Идешь где-нибудь по базару или в кремль по делам — а они таращатся, не то со страхом, не то с мольбою. Все таращатся: крестьяне-беженцы, пацанье бездомное, прохожие горожане. Какой из меня бог? У меня самого тогда с недоеда судороги в животе пошли: голова ясная, а желудок бьется, как сердце.

И стали люди со мной разговаривать: останавливать на улице или в кабинет ко мне стучаться — и разговаривать. Что удивительно, дед: ни один еды не попросил, не сказал “накорми!”. Просили только совета.

Мужики — больше о том, что можно и нельзя пускать в пищу: опилки, бумагу, скорняжные отбросы. Женщины — больше о детях.

Одна рассказала, что сын ее годовалый отгрыз себе с голодухи два пальца. Интересовалась: если оставшиеся отгрызет — останется жить?

Другая спрашивала: если не выходит спасти детей — как ускорить их смерть, чтобы не мучились?

Третья пришла требовать справку с печатью — о том, что имеет право съесть своего ребенка. Он же, говорит, мой собственный, я сама его родила.

Я их прогонял — не знал, что отвечать. Один раз хотел сбежать сам — просто выйти из кабинета и шагать прочь из города, пока силы есть. Не сбежал.

Очень скучал по Чаянову, через день его навещал. Тот уже на поправку шел, но отощал и ослаб, едва шевелился. А при виде меня всегда улыбался: мы, говорит, с тобой на пару два пугала стали, и кто из нас тифом переболел, по виду и не поймешь. Подбодрить меня хотел.

В конце августа ждали очередной питательный поезд. Мука, горох, сахар и масло, общим весом аж тысяча пудов. Слух разнесся мгновенно: состав едва из Москвы тронулся, а вся Казань уже слюной истекала. Беспризорные по всем улицам песню горланили про горох, а на вокзал все больше скитальцев прикочевывало, целыми деревнями — площадь привокзальная стала уже не площадь, а огромный табор, извозчики еле-еле проезжали.

Я засел в кабинете, как мышь в норе, — не мог больше взгляды людей терпеть. Они же теперь еще пуще смотрели! Жгли меня этими взглядами, хоть замертво падай. Как поняли, что я на улицу носа не кажу, стали в окна таращиться. Пришлось газетами стекла залепить.

Утром того дня, когда должен был прибыть чудо-поезд, народ с рассветом на перроны высыпал и расселся — ждет. Ну, думаю, если придет команда груз опять по кантонам разослать — быть бунту. Люди оголодавшие и слабые, много вреда не учинят, но постреляет их милиция почем зря. Да и у меня самого нет больше сил масло и сахар мимо голодных ртов проносить и неизвестно куда отправлять.

А команда приходит еще дурнее: поставить состав на запасные пути и ждать до особого распоряжения. Лечу в горсовет. До какого такого распоряжения, кричу. Да эшелон ваш питательный и часа в отстойнике не простоит — штурмом возьмут. Вы же мне восстание на вокзале разжигаете — на смерть подписываете и бунтарей-голодающих, и солдат, что во время штурма полягут. А у меня люди и так мрут, кричу, без вашей помощи — каждое утро с вокзала подвода с трупами лежачих уходит.

Они мне в ответ: прекратить истерику. Груз огромный, решение о его распределении принимают на самом верху. И пока что не приняли. Вопрос-то политический. Сами, говорят, распоряжения ждем. А до тех пор приказываем обеспечить сохранность, на то ты и начальник транспортного. Если подкрепление требуется — дай знать, пришлем кавалеристов из военной академии, хоть по дюжине на охраняемый вагон.

А я им: какие такие кавалеристы? Война давно закончилась. Мы ж людей кормить хотим, а не головы им рубить. У меня ж одних только детей по вокзалу бегает не меньше двух тыщ.

В том-то и дело, говорят. У тебя на вокзале столпотворение вавилонское, порядка никакого. Раз допустил такое — расхлебывай. В грязь расшибись, а поезд охрани.

И как долго, спрашиваю, мне расшибаться? Когда же оно таки придет, это ваше политическое распоряжение?

Не можем, говорят, знать. Но сразу тебя уведомим.

А я вас прямо сейчас уведомляю. Ставить поезд в отстойник и провоцировать беспорядки не стану. Если к приходу эшелона не будет решения, я сам такое решение приму: открою вагоны и раздам пищу людям.

И завтра же по этапу пойдешь, кричат, за преступное самоволие и вредительство на служебном посту.

Эшелон к вечеру придет, отвечаю (спокойно очень отвечаю, и голос не дрожит, хотя внутри колотит всего, как от лютого мороза). Поторопите этих, которые на самом верху.

И иду вон.

В шесть часов пополудни санитарно-питательный поезд прибывает в Казань. А распоряжения окаянного — нет.

И вот стоят вагоны на первом пути — крытые жестью вагоны третьего класса, с красными крестами на боках — длиннющий состав. Вокруг состава — солдаты со штыками. Вокруг солдат — голодающие, плотным кольцом. Смотрят на вагонные окна. А из тех окон смотрят на них испуганно санитарочки в белых халатах. И все ждут.

И я жду — у телеграфа. Но нет от горсовета ни решения того политического, будь оно трижды неладно, ни вообще каких-то вестей. Ничего нет.

Поглядываю на улицу — сначала каждые пять минут, потом уже каждую минуту: волнуются люди. Сперва просто покрикивают в одиночку, затем хором начинают выть. Вой тот гуляет по толпе, как ветер, — вдоль эшелона, туда-сюда. Гляжу, уже и палки в руках замелькали, и булыжники. Как полетит первый камень в окно — считай все, не остановить, дальше само покатится.

А от начальства так ничего и не пришло.

Вышел я тогда из кабинета и санитару главному сказал наоборот: мол, поступило наконец распоряжение — питание людей развернуть прямо на вокзале и сегодня же организовать массовое кормление голодающих.

Объявили народу. И тотчас умолкли крики — словно срезало. И палки с булыжниками куда-то исчезли. Все, кто на вокзале жил, — а были их многие тысячи — выстроились в очередь: без гвалта и драки, встали друг другу в затылок, детей к себе прижали и стоят, послушные.

Очередь та начиналась у первого вагона, где раздаточный стол установили, тянулась вдоль всего поезда через весь вокзал, на задворки, затем изгибалась петлей и обратно на вокзал возвращалась, шла по привокзальной площади и утекала на городские улицы, к кремлю. Конца у нее не было — в хвост постоянно вставали новые люди, которые на слухи о будущем кормлении из города прибегали.

Санитарочки метались по путям: таскали воду, дрова, посуду с местного питательного пункта. Из привезенного гороха варили в эшелоне похлебку — с солью, маслом и сахаром. Дух стоял такой, что у меня голова кружилась. Про очередь и не говорю, едва перрон слюной не залили.

Два часа кашеварили — и два часа люди стояли, как в землю вросли. Дед, они даже не разговаривали меж собой — стояли и покорно ждали, пока их накормят. Некоторые молились. И куда весь гнев испарился? Я боялся одного: что за эти два часа доползут слухи до горсовета, и набегут на вокзал начальники, трапезе помешают; и уж тогда заварушка начнется — никому мало не покажется… Не набежали и не помешали.