Гузель Яхина - Эшелон на Самарканд

Лицо у женщины гладкое и спокойное — сразу и не поймешь, что думает. И кожа гладкая, еле смуглая, как древесная мякоть, сияет на солнце. И стволы саксаулов сияют, ей под стать.

Я его жалею как брата, Фатима. Куда ему любить, у него же не то что голова — волосы в носу и те седые! Уши за семьдесят лет огромные отросли, как грибы. А может, зря жалею. Может, оттого он и сильный такой до сих пор, что любовь его держит. Не ест, не спит уже которую неделю, а силища — прежняя. Самый сильный в эшелоне…

Деев шагает ходко, только хворост под башмаками хрустит. От этого быстрого движения, и от яркого солнца, и от близости дорогого человека такая вдруг внутри образуется смелость, что он говорит из самого сердца — все говорит, до последнего.

Наверное, и я влюблен в тебя. Только чувство это чистое — чище не бывает, поверь. Назвал бы другим словом, да не нахожу. Хочу на коленях перед тобой стоять и обнимать. Хочу лицом в тебя упасть и дышать тобой. И чтобы ты меня по голове гладила, как нынче утром. А больше мне от тебя ничего не надо…

Саксаульные кроны жидкие, метелками, и оттого тень в роще тоже жидкая — падает на лицо женщины легкими серыми штрихами и тотчас исчезает. Деев любуется этой мимолетной игрой, на ходу неотрывно глядя Фатиме в лицо, до того осмелел. А ноги несут сами, не спотыкаются и не скользят.

Смотрю на тебя — и хорошо мне, Фатима. Когда ребенка какого-нибудь по макушке треплешь — будто меня. Когда Кукушонка тетешкаешь и к груди прижимаешь — будто меня. Все, что ты делаешь и что говоришь, — будто для меня. А когда голову наклоняешь, то все твои сединки в проборе видно, — и такие они красивые, что пальцем тронуть хочется.

Маленькая ты. Уж на что я невысокий, а и для меня ты — маленькая. Поднял бы на руки и нес. Наверное, и дед о том же мечтает, когда вслед тебе смотрит: рядом с ним ты и вовсе синица возле медведя, он тебя на одном плече унесет…

Саксаульная толпа приседает, редеет — деревья мельчают и разбегаются друг от друга, все дальше. Вот уже и опушку видать.

Думаешь, юбочник я и сволочь последняя, если в постели с одной женщиной кувыркаюсь, а слова нежные другой говорю? Нет, не так все, Фатима. Не сволочь, а большой дурак. Когда Белую обнимаю — и о ней, и о тебе думаю. В одно и то же время — о двоих. И в самую горячую свою минуту никого другого в сердце иметь не могу — только женщину, которую обнимаю, и тебя. Вас двоих.

Комиссар — она же нож, лезвие бритвенное: чуть что — и порезался до крови. Ее любить нельзя, только желать.

А ты, Фатима, — вода. В тебе купаться можно. Тебя пить можно. Тобою чище делаешься. От тебя и уйти нельзя, потому что ты — везде…

Не в силах более сдерживаться, Деев останавливается и ловит Фатиму за кисть, целует в ладонь.

Смотреть на тебя хочу. Голос твой слушать хочу. Песню твою слушать хочу. Спой, Фатима! Мне одному спой. Не Искандеру твоему, не Кукушонку, не деду — мне.

Фатима улыбается, соглашаясь, — вот-вот запоет. Да только в этот миг замечает Деев, что не женскую руку держит — держится за дерево, старое и корявое.

Такое будет хорошо ломаться.

Эй! — кричит он радостно. Сюда! Ко мне! Тут саксаула до самого Самарканда хватит! Тендер забьем с лихвою за пару часов!

Не дождавшись подмоги, ломает сам — пока хватает сил. А хватает ненадолго — скоро он устает и отступается, так и не сумев одолеть ствол. Да и зачем ему дрова? Эшелона-то нет. И рельсов тоже. Все забрал треклятый песок.

Отдай рельсы! Отдай эшелон!

Губы от крика треснули, сочатся кровью. Пить хочется так, что язык уже не язык — наждак. Оставив недоломанное дерево позади, Деев бредет вперед…

Кто-то вывел его из оцепенелого леса и проводил до опушки. Кто же? Или он выбрался сам?

Никогда не видел столько людей, как в августе двадцать первого. Ты тогда в Казани жил, дед? Помнишь, как на улицах ступить негде было: беженцы, беженцы, арбы с тюками, дети… Кантонами же целыми с мест снимались и — в столицу. Будто в Казани сытнее. Дурачье.

Милиция беспризорников и воров ловить перестала — нет мест ни в приемниках, ни в тюрьмах. И в больницах нет мест. Про ночлежки уж и не говорю. Ночью идешь в общежитие — вся улица белая, как снегом покрытая, от сорванных афиш. А под афишами теми — люди: укрылись бумагами-одеялами и спят.

Вокруг питательных пунктов — очереди круглосуточные. Питания в пунктах нет и в помине, а очереди стоят — просто так, на всякий случай. Люди и ночевали в тех очередях: вечером укладывались на землю, один за другим, как стояли, — и лежали до утра. Благо лето жаркое.

Из-за этой жары смердело в городе, что в твоем аду. Шутка ли, тысячи пришлых по тротуарам расселились и живут. А как их выгонишь? Куда? Тиф скоро жахнул. Бараков тифозных на такую-то орду не напасешься — некоторых больных ссылали за город и клали в сосняке, под деревьями.

На колоннах университета какой-то умник написал углем: “Дайте хлеба!” Буквы в человеческий рост, аккурат по одной на каждую колонну, а на последней колонне — восклицательный знак. Долго не могли закрасить — побелки не было или работников. Я каждое утро мимо ходил по дороге из общежития и смотрел. Весь август университет орал: “Дайте хлеба!”

И люди орали. Сбивались в толпы под окнами учреждений — у горсовета, у военной академии, даже у пожарной части, — и выли хором: “Хлеба!” В то время часто в стаи сбивались: когда вместе, голодается легче.

А самый улей — на вокзале. Тогда в Татарию только-только продуктовые эшелоны пошли — от Наркомпрода, от Красного Креста, от Нансена, — и все ждали грузы . Слово это было вроде молитвы, общей для всех: татар, чувашей, немцев. Пока шагаешь от одной двери до другой, услышишь это слово сто раз, на всех языках одинаковое: грузы, грузы, грузы …

Лежачие — и те на вокзал тянулись. Ходить уже не могли, а как-то все же оказывались на привокзальной площади. Родные, что ли, их по ночам приносили?

На краю площади толпились пустые извозчичьи телеги, которые зимой без лошадей остались. На эти телеги лежачие и укладывались, плечом к плечу. Днем садились и раскачивались, как трава в поле, из стороны в сторону. Говорить уже разучились, одно слово шептали: грузы, грузы …

Я те грузы принимал. Чаянов тогда слег от тифа, и я за него целый месяц транспортным командовал — целый август. Справлялся. Спать почти перестал, но справлялся. Главное — не про людей думать, а только про дело. Стоит задача распределить по кантонам — значит, распределяешь: весь груз, до последнего пуда, отправляешь вон из города. На толпу, что непременно соберется вокруг при разгрузке и стенать начнет, внимания не обращаешь. Охрана, штыки, в случае чего — стрельба на поражение. Вот и всё.

Всё — да не всё. Стал я замечать за собой мысли дурные — и все поперек того, что делаю. То вспомнится агитационный поезд, в котором тайно ехал шоколад, — кого накормили тем шоколадом? где? То замечу, что беженцев на вокзале по головам считаю, — иду по перрону, а губы шепчут, сами счет ведут, уже и за тысячу перевалили… В общем, смута была на душе большая, характера не хватало для ответственной работы. Характер-то у меня — тряпка.