Марсель Паньоль - Жан, сын Флоретты. Манон, хозяйка источников

Он разложил страницы на столе и принялся для начала разглядывать картинки: принцесс, молодых синьоров, фей, осиянных лучами…

Затем при желтом свете лампы медленно перечитал историю «Рике с хохолком» и «Красавицы и чудовища».

Превращение чудовища в принца показалось ему нелепым, но слегка встревожило: эта огромная ящерица, появлявшаяся, стоило зазвучать мелодии, и смотревшая на нее долго, пристально… может, это и был заколдованный принц, которого она однажды сумеет расколдовать поцелуем и который женится на ней под колокольный звон? Он освободился от этого видения только с помощью насмешки.

– Детская чепуха… – громко проговорил он. – Даже во времена царя Ирода такого не существовало!.. Это вроде рождественского деда, не более того.

Заснул он поздно, и приснился ему страшный сон: Манон, улыбаясь, разговаривала с лембером и гладила его по голове… И вдруг случился взрыв, но без малейшего шума, и на месте ящерицы появилось что-то золотистого цвета, оказалось, что это молодой человек с волосами темного цвета, в голубом костюме, обшитом золотым галуном, он изящно раскланивался перед пастушкой. Этим принцем был учитель, и Манон бросалась к нему в объятия… Уголен вскочил с кровати в приступе ярости и в темноте стал лихорадочно искать спички, опрокинул лампу, стеклянный колпак которой с веселым хлопком лопнул у него под ногами; наконец ему удалось зажечь свечу, он плеснул в лицо холодной водой, снова уселся на постель и испустил длинный вздох.

– Если так пойдет дальше, что же из всего этого выйдет? Лу-Папе говорил, что в роду было трое сумасшедших. Не хотелось бы стать четвертым.

Вскоре у него появилась привычка разговаривать вслух с самим собой… В течение дня он не раз обращался к Манон. Извинялся за то, что некрасив, но нахваливал себя как работника – упорного, изобретательного, как влюбленного – верного своей единственной. Мысленно водил ее по своей плантации, тихо сообщал о запрятанных в очаге под камнем – втором слева в первом ряду в глубине – луидорах… Ночью, распрыскивая «вещество» под уханье сов, он разговаривал с горбуном и сообщал ему обо всем, чем занималась утром малышка.

– Первое: эта свинья учитель не явился, а ведь был в холмах, я его видел, но поднимался он со стороны Красной Макушки, по пути подбирая камни. В общем, я думаю, в тот раз он говорил все это ради смеха и теперь уже больше об этом не помышляет. Но я все же не упускаю его из виду. Особенно по четвергам в утренние часы. В воскресенье он остается в деревне. Так что можешь на меня положиться. Малышка в полном порядке. У нее прекрасные крепкие щиколотки, недурственное содержимое корсажа, и она часто смеется сама с собой. Я говорю тебе это не для того, чтобы сделать приятное, просто так оно и есть. Нынче утром, как обычно, она пришла к старой рябине. Читала книги, играла на губной гармошке, снова говорила с этим ящером, которого не стоило бы приглашать. Если узнают в деревне, это будет дурно воспринято. Но такова уж она. Потом танцевала на скале Круглой Макушки. Одетая. И помахивала чем-то вроде куска позолоченной ткани. Было очень красиво: перепелятник прилетел из План-де-Шевр посмотреть… После собирала пебрдай. А потом…

Он припоминал тысячи незначительных деталей, чтобы заново пережить увиденное утром.

Эти монологи сопровождались покачиванием головы, пожиманием плеч, подмигиванием, различными гримасами, усиленными нервным тиком. И все же он не оставлял заботами свои гвоздики. Напротив, трудился как каторжный: но теперь он делал это не из любви к золоту, а если по-прежнему и хотел собрать целую гору луидоров, то из любви к Манон.

По субботам она появлялась в холмах только к девяти утра, одетая в темное платье, в соломенной шляпе с бантом, казавшаяся выше благодаря туфлям… В два-три пухлых тюка, навьюченных на ослицу и не выглядевших тяжелыми, среди пучков душистых трав были запрятаны две-три дюжины мертвых птиц. Уголен знал, что путь ее лежит в Обань, но всегда испытывал сожаление, что она уходит… Он смотрел, как она спускается к городскому многолюдью, и бродил по холмам, следуя излюбленными тропинками своей крали, ища признаки ее пребывания: сломанные веточки, отпечаток веревочной подошвы на песке, который он узнал бы среди тысяч других, поскольку пятка почти не давала нажима… Потом он приближался к площадке из голубоватого камня на вершине скалы, которую почитал как алтарь: обнюхивал, ласково поглаживал, набожно целовал ее… Вокруг этого священного для него места нашлось несколько реликвий: корочка хлеба, кусочек потрепанной ленты и – главная находка – клубок золотистых волос, который она сняла со своей расчески; но стоило ему поднести его к губам, как перед ним внезапно вырос лембер: вытянувшись на своих коротких лапах, пресмыкающееся уставилось на него; испугавшись, что оно может навести на него порчу, Уголен стремглав бросился бежать, но, оказавшись на приличном расстоянии, крикнул:

– Эй ты, в один из ближайших дней, поутру, я принесу ружье, и от тебя останется мокрое место.

Первые две недели Лу-Папе верил в сказку про ночное опрыскивание. Он каждый день приходил в Розмарины, чтобы пообедать с Уголеном, и не всегда заставал его дома; Уголен объяснил ему, что к полудню ему необходимо прогуляться, подышать свежим воздухом, прочистить легкие, раздраженные «веществом».

Старик одобрил столь разумную осторожность, причитая по поводу применения инсектицида непременно ночью, но вскоре был заинтригован изменениями, произошедшими в характере племянника: тот больше почти не разговаривал, уклончиво отвечал на вопросы, поставленные прямо, и быстро-быстро мигал, как звезда…

«Если дело в „веществе“, я сам буду его распылять, но тут что-то другое. Мне кажется, что-то его гнетет. Но что?» – ломал голову Лу-Папе.

Однажды утром, часов около десяти, он устроился на своем наблюдательном пункте, в котором не бывал со смерти господина Жана. До полудня он увидел только Делию, которая пришла из деревни с караваем хлеба и с узелком.

«Куренок заснул. Тем лучше. Это ему необходимо. Но теперь время разбудить его!» – подумал он и собирался уже покинуть свой наблюдательный пункт, чтобы спуститься к ферме, как вдруг увидел Уголена: тот задумчиво брел по сосновой роще. С сумкой, но без ружья, и одетый во все чистое.

«Значит, он вышел из дому до десяти. Но куда он отлучался?» – недоумевал Лу-Папе.

Он выждал некоторое время, потом сделал вид, что только что пришел, как всегда, чтобы вместе пообедать.

Он не задал ни одного бестактного вопроса, до трех дня поливал гвоздики, потом, сославшись на ревматизм, сказал, что идет домой отдыхать.