Йозеф Кот - День рождения

Ступая по скрипучей лестнице, он сошел в кухню. Пани Враштякова сидела за столом над горкой чечевицы и дремала. Она испуганно вздрогнула, когда открылась дверь, очки ее подпрыгнули и съехали на самый кончик носа — казалось, они вот-вот свалятся, но сухонькая, костлявая рука с желтыми костяшками пальцев успела-таки удержать их.

— Что, нельзя постучать? — спросила она сердито.

— Простите, — произнес он на этот раз без малейшей робости, хотя обычно присутствие квартирной хозяйки наполняло его необъяснимым трепетом, — я забыл.

— У меня слабое сердце, — сказала пани Враштякова. — Конечно, вы мечтали бы меня похоронить… Но дома моего вам не видать, и не надейтесь. В Кошицах у меня племянница — все перейдет по завещанию к ней.

Она всегда заводила речь о доме и о смерти, хоть дом ее Роберта Кушнера ни в малой степени не занимал. За все пятнадцать лет жизни здесь ему так и не удалось сломить лед отчуждения между собой и этой старой женщиной. Да Кушнер к этому не очень и стремился: с людьми он бывал робок и застенчив, случалось, за весь день едва обменивался со своей хозяйкой кратеньким приветствием, стереотипной фразой вежливости… А время шло… Пани Враштякова, став еще в сорок лет вдовой и, кроме упомянутой племянницы, не имея ни родных, ни знакомых (племянница ни разу ее не навестила и не прислала ни единого письма; возможно, это был лишь вымысел, щит, которым хозяйка отражала воображаемые удары), тянула одинаковые серенькие дни за стенами своего жалкого домишка, а Кушнер, столь же одинокий и нелюдимый, нисколько не менял своих привычек — и отношение его к пани Враштяковой с минуты, когда он переступил порог этого дома, осталось неизменным, раз и навсегда установившимся.

— Я только хотел сообщить вам одну вещь, пани Враштякова, — сказал он примирительно.

— Такой дешевой комнаты, как у меня, вы не найдете нигде в городе, — возразила хозяйка. — Живете тут, как в своем доме. Чего вам еще не хватает?

— Я выиграл, — произнес он с улыбкой. — Можете себе представить, выиграл! Вытянули мой номер. Даже самому не верится…

— Вот видите, — отозвалась хозяйка. — Один всю жизнь гнет спину, а другому подают готовенькое. Где, спрашивается, справедливость?

— Ну, я пойду, — проговорил он. — Только хотел сообщить вам… Не думайте, и я теперь помогу. Весь дом покрасим и побелим. Отремонтируем канализацию…

— Дом мой, — отрезала пани Враштякова. — Как-нибудь обойдусь без вашей помощи.

— Спокойной ночи, — сказал Кушнер.

Хозяйка не ответила. А, насадив на нос очки, взялась за переборку чечевицы. Настроение Роберта слегка упало. Но, оказавшись за порогом кухни, он рассудил, что от угрюмой и скупой старухи нельзя было и ждать иной реакции. Даже впервые позлорадствовал. Завидует. Завидует, а что ей еще остается? Счастье обошло ее, она завязла в яме одиночества, навечно сосланная в этот сумрачный домишко с облупившимися стенами, похожий на острог. Можно ли обижаться на старуху! Он поднялся к себе, переоделся в выходной костюм и вышел из дому. Подумал — и направился к автобусной остановке. Поедет к Пако. Альфред Пако был коллега Роберта, они сидели друг против друга у себя в учреждении и часто вели долгие дебаты о футболе. Пако был страстный болельщик, не пропускал ни одной игры; Роберт же, хоть и был на стадионе за всю жизнь каких-нибудь два раза, внимательно следил в газете за спортивной хроникой и всегда умел остаться при особом мнении. Альфред Пако недавно переехал в кооперативную квартиру, был по уши в долгах, но по нему никто этого не сказал бы: он тщательно следил за модой, по воскресеньям посещал кафе и не хотел, чтобы жена его устраивалась на работу. Раз в месяц Пако приглашал Кушнера к себе — на телевизор, и Роберт с наслажденьем предвкушал, как сядет в кресло, а на экране затанцуют полуобнаженные красотки и пани Пакова поставит вазочку с печеньицами из кокосовой муки.

Теперь он шел без зова и предупреждения, но это его нисколько не смущало. Сегодня был его день. Сегодня он мог себе позволить все — перед счастливым человеком открываются все двери.

Он поднялся на пятый этаж панельной новостройки, нажал два раза на звонок — и Паковы приветствовали его как дорогого гостя.

— Вот здорово, что ты пришел, — говорил хозяин, — жена как раз сегодня именинница.

Роберт смутился, стиснул руку пани Паковой, пробормотал слова, которые следовало понимать как поздравление; потом его усадили — только не в знакомое кресло, а к накрытому столу, где тут же появилась третья тарелка, — и не успел он оглянуться, как уже ел ветчину с белым хлебом, пил терпкое домашнее вино, которое присылали Альфреду в город родители…

— Ты только не стесняйся, — подливал ему Альфред. — Потрясное вино! Пей сколько хочешь — все равно не опьянеешь.

Собрав тарелки, пани Пакова отправилась на кухню, и Роберт остался один на один с Альфредом.

— Ты не сердись, что я так неожиданно ворвался… — начал он, — должен сообщить тебе одну вещь…

— Ну что же, — подхватил Альфред, — давай выкладывай!

— Вещь эта очень важная.

— Еще тебе налью, — поднял Альфред бокал. — Жена сегодня именинница — серьезный повод, чтобы выпить. Жену-то я, надо сказать, очень люблю…

— Альфред, я получу сто тысяч крон.

— Сам поймешь, когда женишься. Совсем другая жизнь будет. Проснешься утром — на столе ждет завтрак, через день надеваешь свежую рубашку…

— Ты совсем не слышишь, что я говорю.

— Ах да, прости… Знаешь, мы ждем ребенка! Жена на третьем месяце. Но на работе, смотри, ни гугу.

— Знаешь, я мог бы теперь купить «спартак».

— Предпочитаю «фиат». Говорят, бензина берет мало, и для меня вполне подходит. Ты видел новые модели?

— Тебе, может быть, требуется помощь?.. Какие-нибудь взносы за квартиру… я мог бы…

— В мои дела, не вмешивайся, милый… Будь добр… Во всяком случае, не сегодня… Когда у жены именины… Договорились, а?

Пани Пакова как раз пришла из кухни и, улыбаясь, поддержала мужа:

— Когда у жены именины, все вертится вокруг нее, правда, пан Кушнер?

Она присела на колени к мужу и стала его целовать.

— Пожалуй, я пойду, — поднялся Роберт.

Удерживать его они не стали. Хозяев, кажется, даже обрадовал его уход. Совсем некстати заявился, только испортил людям торжество. «Какой я все-таки осел, какой осел!» — твердил он. Приятный ветерок на улице немного охладил его пылающие щеки и вернул к действительности — автобусная остановка на окраине, толпа чужих людей… В центре он слез, влился в поток идущих и все ждал, когда кругом начнут оглядываться, когда поймут, что среди них, бесчисленных и безымянных, есть человек, которому привалило огромное счастье, есть тот, кому принадлежит весь мир. Рядом шли люди, занятые лишь собой, шли парочки, не замечая ничего вокруг, — казалось, они не заметили бы даже стену, выросшую перед ними, ров, наполненный водой, пылающий костер… Роберту нестерпимо хотелось остановить какую-нибудь пару, назвать себя, всем рассказать, что у него произошло. Но он еще не мог преодолеть своей робости, вечно сжимавшей его пудовым обручем, тяжелым, неуклюжим и постыдным. Кто выслушает его? Кто выслушает и поймет? Счастье вдруг сделалось несносным бременем, чем-то, что унижало, пригибало Роберта к земле. Если б не этот выигрыш, думал он, сидел бы теперь дома; может быть, читал газету или слушал радио, а не то вытянулся бы на постели, глядя в потолок, и считал пятна и прорехи в старом запыленном абажуре… просто считал бы до ста… до тысячи, до десяти тысяч, до ста тысяч… И вновь стоял перед его глазами выигрышный билет, целый ворох денег, мешок, набитый доверху банкнотами, который, может быть, и не поднять…