Йозеф Кот - День рождения

Я не верю ему. Не верю и сейчас, видя эти брошюрки, безжалостно зажатые Оттовой энциклопедией. На полках ничего другого нет. Кошляк как-то проговорился, будто после окончания школы не прочел ни одного романа. «Охота была читать разные выдумки! — И добавил, ухмыльнувшись: — Такое могли позволить себе лишь в прошлом столетии. А я читаю газеты, ну, и журналы. Мне этого хватает. Научно-техническая революция неумолимо наступает». Кошляк у нас специалист по этой самой научно-технической революции и долдонит о ней на каждом шагу, но я уверен, спроси у него, что это за революция, Кошляк смешается и не будет знать, что ответить. Однажды он даже читал нам лекцию на эту тему, но никто ничегошеньки не понял: он читал так заковыристо и сложно, как будто у него были перепутаны не только страницы, но и все строчки.

Когда стемнело, зажгли старомодную лампу под пожелтевшим пергаментным абажуром с изображением парусника. И тут же в гостиную вплыла пани Эржика, принесла кофе и опустила шторы.

— Комары летят на свет, — извинилась она. — А муж очень аллергичен к комарам.

— Какие ж весной комары! — возразил я.

— Они угрожают нам постоянно. Круглый год, молодой человек.

— Это из-за сырой земли на грядках, — заметил Раух. — Будь у меня садик, я не поливал бы его так обильно.

— Раз в неделю я жгу в саду дымовые шашки, — распинался Кошляк. — Но это стоит денег.

— Кофе для вас вот в этой чашке поменьше, — говорит пани Эржика Рауху и так же незаметно, как появилась, покидает нас.

Кошляк обычно не разрешает жене сидеть с нами в компании.

— Это портит настроение, — объясняет он. — Когда тебя еще и при деловых разговорах контролируют.

Раух выливает виски себе в рот, утирает ладонью губы и спрашивает:

— Как по-вашему, что будет завтра?

Вопрос обращен к обоим, но смотрит он на меня.

— Не знаю, — смешавшись, бормочу я. — В самом дело не знаю. Что-нибудь да будет.

— Болван!

— Что-то должно произойти.

— Трясешься, боишься за себя, голубчик? А? — Раух, как всегда, выпив, обожает провоцировать меня.

— Нет. Чего мне бояться?

— Ты еще молодой. Жалко было б тебя. Жаль такого молодого.

Кошляк нервно наливает виски.

— Будет тебе, Виктор, не порть выпивку.

Раух встает, идет в другой конец гостиной и включает телевизор.

— Я не люблю, чтоб кто попало крутил мой телевизор.

На экране собрание, зал набит битком. Оратор живо жестикулирует, тычет пальцем в воздух, и зал гудит.

— Видал? Опять!

Оператор выхватывает возбужденное лицо с выпученными глазами и приоткрытым ртом.

Кошляк выключает телевизор.

— Нате лучше вот это посмотрите!

И, сняв с полки над камином обтрепанный номер «Плейбоя», бросает его нам. Раух не проявляет к нему интереса, поэтому я листаю журнал один.

— Каково, а?

— Ничего особенного, — говорю я деланно бесцветным тоном, потому что мне претят его светские замашки. Он принадлежит к тому сорту людей, которые готовы до самого рождества без устали рассказывать, как провели свой летний отпуск у моря. А уж его командировки и, главное, трофеи, привозимые из командировок, дают такой неисчерпаемый материал для рассказов, что сил нет слушать. Темы: Адам Кошляк и стриптиз. Адам Кошляк и недоразумение на таможне, где его подозревали в контрабанде опиумом. Адам Кошляк и прием при дворе королевы. Адам Кошляк и настоящая финская баня. Ко всему этому прибавьте фотографии, проспекты, журналы. На книжном шкафу — пустые бутылки с экзотическими наклейками. Фантики от конфет и жевательной резинки, что привозились детям.

Детская, собственно, даже две — на втором этаже. Детей он старательно прячет от нас. Ни разу не показывал нам их фотографий, ни разу не приводил на елку, в гости к Деду Морозу, хотя сам же его изображает. Может, неловко: самому под шестьдесят, а дети маленькие? Причина может быть и проще: дети — это дурной тон. У Кошляка же манеры английского лорда. Его дом — его крепость. За живой изгородью и высокими туями царит совсем другой мир, недоступный чужому глазу, непостижимый для понимания посторонних.

Раух вливает в себя еще рюмку и встает. Театральным жестом вынимает из кармана надгробную речь и начинает читать:

«Уважаемые товарищи, пришедшие проститься с нашим дорогим директором! Дорогие друзья! Мы провожаем сегодня в последний путь нашего дорогого и незабвенного директора, нашего любимого Венделя Страку, который так внезапно и так жестоко покинул нас…»

Кошляк вырывает у него аккуратно сложенные четвертушки, быстрым движением сминает их в комок и бросает в пепельницу. Затем, поднеся к комку горящую спичку, сосредоточенно наблюдает, как пламя, вспыхнув, не спеша и словно нехотя проникает в изгибы бумаги, совсем недавно представлявшей собой трогательную прощальную речь.

— Ты… — Раух смотрит на него с отчаянием и чуть не плачет, будто ребенок, оставшийся без любимой игрушки. — Зачем?.. Зачем ты это сделал?

В пепельнице пылает вечный огонь.

— Адам… Я тебе этого не прощу… Я никогда тебе этого не прощу.

Раух падает назад в кресло и закрывает глаза. Кто его знает, спит ли он, во всяком случае, больше он уже ничего не говорит.

По календарю был всего лишь май, но лето напористо вступало в свои права. Утра были ясные и солнечные, тем не менее, когда я выходил из своей квартиры на седьмом этаже панельной башни, меня охватывала легкая дрожь, лоб покрывался испариной, а зубы стучали от озноба. Такое лихорадочное состояние бывало у меня и прежде. Заболел я, что ли? Надо бы сходить к врачу. Я с трудом засыпал, причем только под утро, а всю ночь лежал без сна, прислушиваясь в темноте к дыханию Жофи. Смотрел на светящийся циферблат маленького дорожного будильника и считал, сколько вдохов делает Жофи в минуту. Их число колебалось с какой-то закономерностью, и я придумывал себе теорию о том, как сменяются ее сны. Жофи никогда не рассказывала их мне, но я был более чем уверен, что неумолимая смена декораций в ее сновидениях происходит в совершенно точные моменты: сначала дыхание замедляется, затем она начинает дышать все чаще, чуть ли не судорожно, и я знаю — сейчас во сне произойдет катастрофа!

Видеть сны, мечтать — какая это радость! Сам я в последнее время перестал мечтать. Однако я нередко вызываю в своем воображении картины минувшего когда-то давно; вот они сдвинулись с места и возносятся в воздух, будто предметы, на которые не распространяется земное притяжение. Мне хочется все понять, но я убеждаюсь, что понимаю в происходящем все меньше. И еще ловлю себя на мысли, что часто обращаюсь к прошлому. Говорят, это признак старения. Где-то, в давних временах, остался мир благородных идеалов, грандиозных планов. Оттуда, из тех времен, исходит моя беспредельная уверенность, что я переверну мир. Все-таки я еще живу этими далекими временами и ревниво оберегаю их от действительности. Тачка, в которой я вожу гравий к бетономешалке, становится все легче. Потому что, если ты убежден, что с каждой лопатой бетона приближаешься к цели, даже бетон кажется на таким уж тяжелым. Тут протянется туннель, со стен которого еще долгие годы будет капать твой пот. И вот однажды ты поедешь по нему в скором поезде, и твои попутчики захотят поскорее закрыть окно в купе. Тогда ты вопреки всем предписаниям пойдешь и откроешь окно в коридоре, где никого нет, и высунешься из него. Но тут оглушительный грохот несущегося на всех парах поезда и резкий встречный поток воздуха быстро возвратят тебя к действительности. Ты поспешишь, втянув голову в плечи, закрыть окно и увидишь перед собой всего лишь грязное оконное стекло. Иллюзии. Надежды. И все же моя надежда еще жива — это убежденность, что так чувствую не я один. И даже в эту бессонную ночь я не одинокий пешеход, который слышит лишь собственные шаги. У меня страстное желание взбунтоваться, закричать, как закричал вчера на Борко вахтер Френкель, когда председатель завкома подсунул ему, чтоб тот подписал, какую-то резолюцию: