Анне Боман - Агата

Мужчина виновато пожал плечами, показав вначале на свои уши, а потом на свой рот, и покачал головой. Внутри у меня все опустилось. Живот свело, ноги стали как ватные. Он глух. Он понятия не имел о том, что я существую.

Резким движением я развернулся и поспешил по садовой дорожке к своей двери. Я с силой захлопнул ее за собой и тяжело опустился на кухонный стул. В глазах была давящая боль. Только гораздо позже до меня дошло, что в руке я все еще держу трость и что я не снял уличной одежды. Визит

Я сгребал в кучу медицинские карты и листки со своими рисунками и бессвязно начерканными словами, а уголки моих губ тянулись вниз, к полу, силой земного притяжения; потом я проковылял в приемную. Мне представилось, как моя кожа растягивается все сильнее и сильнее, пока щеки не плюхнутся на ковер, издав два утомленных шлепка, и только вплотную приблизившись к письменному столу, я увидел ее. Она сидела под окном неудачной копией той женщины, которая когда-то заправляла тут всем, сидя на том же самом стуле. Я нерешительно остановился перед ней, все еще держа в охапке кучу карточек и не зная, что делать дальше.

В конце концов я протянул руку к ее плечу и прокашлялся.

– Что вы здесь делаете?

Мой голос прозвучал слишком грубо, слишком громко, но по всей видимости она не замечала моего присутствия, и, когда она, не поднимая глаз, сказала: – Он уже 33 дня дома, и ему так плохо. Он вот-вот умрет у меня на глазах, – казалось, что она разговаривает сама с собой.

Так, значит, не я один веду подобные подсчеты.

– Месье Сюррюг болен? – осторожно спросил я.

Тогда она взглянула на меня наконец с никогда ранее не виданным мною выражением на лице и воскликнула: – Я больше не могу выносить этого! А хуже всего, что мы не можем даже поговорить об этом. – Ее голос задрожал: – Тома ужасно страшно, это-то я вижу, но он ничего не говорит. Раньше мы могли разговаривать обо всем!

– Мне очень жаль, мадам, – сказал я, ненавидя себя за неспособность найти нужные слова. – Обязательно обращайтесь ко мне, если я могу что-то для вас сделать.

Этой пустой фразы ей только и недоставало, очевидно, в качестве импульса для дальнейшего.

– А вы не могли бы с ним поговорить? – жалобно попросила она. Я растерянно покачал головой.

– Но, мадам, как это может помочь?

– Мне кажется, ему требуется с кем-нибудь поговорить, но мы не религиозны, а лечащий врач ему малосимпатичен.

– Понимаю, но…

Она перебила меня: – Я не сплю ночами – страшно боюсь, что когда проснусь, его уже не будет. Невыносимо представлять, что он умер бы в одиночестве. Я перенесла свой матрас в его спальню и ночи напролет лежу и прислушиваюсь к его дыханию.

– Но мадам. – попытался я снова. Сказать я, собственно, собирался, что не имею ни малейшего представления, как разговаривать с человеком за пределами четырех стен кабинета. Страшно подумать, сколько времени незаметно пролетело с тех пор, как я вел с кем-нибудь обычный разговор. Иными словами, я чувствовал себя совершенно беспомощным, и мне казалось просто смехотворным, что она обращается в подобной ситуации ко мне. Было, однако, совершенно ясно, чего от меня ожидают.

– Разумеется, я поговорю с вашим Тома, – сказал я. – Я загляну к вам на днях.

– О, огромное вам спасибо, месье!

Напряженные мышцы ее лица расслабились, и она на мгновение схватила мою руку в обе свои.

Когдя мадам Сюррюг удалилась, я ощутил сильнейшее недомогание. Я долго стоял в туалете, прижавшись лбом к холодной стене и сунув руки под холодную воду. Медленно втянул в легкие воздух и сосредоточился на том, чтобы отогнать от себя мысли и уговорить свое тело успокоиться.

Больше всего на свете я бы хотел повернуться спиной ко всему этому, вползти на свою наезженную колею, напрочь забыть об умирающем и только считать: 291, 290, 289. Но даже я понимал, что это невозможно. Человек, к которому я на свой несуразный манер был привязан, попросил меня о помощи. И если я по крайней мере не попытаюсь, то чего я стою?

Блуждания

В ту ночь я долго лежал в спальне без сна; в темноте проступали лишь угловатые очертания шкафа и чуть более светлый прямоугольник окна. Сначала я думал о мадам Сюррюг, которая с трепетом прислушивается к дыханию мужа, и о том, что же, по ее мнению, я могу для него сделать. Потом, под усиливающийся гомон птиц, доносившийся из сада, я задумался о том, стану ли сам я сопротивляться смерти, когда она придет за мной.

Когда зазвонил будильник, я был способен лишь неуклюже проделать привычные процедуры.

Я встал, согрел воды для чая и достал из холодильника молоко, все как обычно, но какое-то неприятное чувство не желало отпускать меня. Я все-таки заставил себя съесть немного хлеба и потом, прежде чем надеть чистую рубашку из стопки рубах одного фасона от Ле Тайёр, непривычно долго мылся. Затем я в изнеможении направился в свою лечебницу, становившуюся все более неопрятной.

Сеансы давались мне с трудом. От рассказа мадам Брие о плохо скрываемом безразличии ее матери у меня наворачивались на глаза слезы, я едва их сдерживал и столько раз шмыгал носом и покашливал, что пациентка в конце концов спросила, не подхватил ли я простуду. В груди у меня теснились беспокойство и чувство, похожее на горе, и я начал сомневаться в том, что меня хватит на целый день концентрированного человеческого страдания. Уходя, мадам Брие подала мне руку и проговорила: – Если о человеке никто не беспокоится, он может превратиться в совершенно ничтожное существо. Мне иногда думается, а можно ли такое существо вообще считать человеком.

Моя следующая пациентка, восемнадцатилетняя Сильвия, не явилась на прием. Редко случалось, чтобы пациенты пропускали прием, не предупредив, но, строго говоря, теперь, когда у меня не было секретаря, который отвечал бы на звонки, я не мог знать, пыталась она известить меня о том, что не придет, или нет. После испытаний первых двух часов работы я должен был бы ощутить облегчение, я же вместо этого едва не впал в панику, потому что отсутствие пациента заставило меня вернуться к собственным переживаниям, в то время как я больше всего на свете желал отвлечься от них. За место в моей голове боролось множество сбивчивых мыслей. Что скажет мадам Сюррюг, если я попробую поговорить с ее мужем и выяснится, что это не помогает? Как можно облегчить смерть незнакомому человеку, когда я не в силах разобраться даже в том, как прожить собственную жизнь?

Чтобы избавиться от этих мыслей, я поднялся и промаршировал в просторную приемную. Бесцельно побродил по ней, поправил пару журналов, поглазел в одно из окошек на квадратные газоны, добрел до входной двери и оглядел улицу, чтобы удостовериться, не идет ли все же моя пациентка. Но никакой Сильвии там не было, и покоя мне не было, и становилось мне все хуже и хуже. Кожа сдавливала меня словно сетью. Я открыл и закрыл рот, повращал плечами и выпрямил спину, но в моем теле места мне просто-напросто не хватало. В неистовстве я схватил трость и бросился вон, на солнечный свет. Я не знал, куда направиться, знал только, что не могу оставаться на месте, так что я свернул влево и быстро двинулся по дороге. Я стремился вперед, не разбирая пути, жадно глотая воздух. Передо мной возникали и сразу пропадали обрывки образов: нежная кожа Агаты на фоне зеленой обивки кушетки, я сам один дома у окна, мадам Сюррюг в обнимку с ее Томасом. Иногда навстречу мне попадались люди, которым приходилось отскакивать с тротуара, чтобы не столкнуться со мной, но я едва замечал их. Я был слишком озабочен тем, как бы удержаться на ногах, и когда они в конце концов подкосились подо мной и я осел, то не понимал, куда забрел.