Анне Боман - Агата

– Вот как. Значит, и вы теперь тоже один.

Она заговорщицки улыбнулась, и я уцепился за наживку:

– Так вы одна, Агата?

Она пожала плечами, села на кушетке поглубже, а затем улеглась, поворачивая тело так аккуратно, как если бы она старалась вписаться в очертания некоей фигуры, видимой только ей.

– Во всяком случае, в каком-то смысле. Есть что-то одинокое в том, чтобы не жить. Все равно что смотреть, как другие играют, когда у тебя сломана нога.

Увы, это чувство было мне даже слишком знакомо, но я, к счастью, сидел в своем кресле, а она лежала на кушетке.

– Агата, вы часто говорите так, будто ваша жизнь уже окончена и вы ее сами себе испортили. Но ведь вы имеете возможность в любой момент сделать что-нибудь, чем вы сможете гордиться.

Собственное притворство было мне отвратительно. А сам я что сделал такого, чтобы этим гордиться? Какие великие планы подготовил я для своего грядущего пенсионерского существования?

Агата покачала головой.

– Теперь слишком поздно поступать в хорошее учебное заведение, и даже если бы я знала, чего хочу, у меня нет на это средств. Если бы я на самом деле всерьез стремилась заняться игрой на фортепиано или пением, мне следовало предпринять что-нибудь раньше. Теперь я слишком стара для этого, доктор.

Мне показалось, что я даже вижу, как безнадежность густым туманом повисла между нами, и я качнулся в своем кресле вперед, чтобы не потерять Агату из виду: – Неправильно считать, будто все кончено, Агата. Я думаю, жизнь раз за разом предоставляет нам возможность выбора. И только если мы отказываемся воспользоваться этой возможностью, все становится безразличным.

Я произносил вариации на эту тему сотни, может быть, даже тысячи раз, но поскольку я не обладал реальным положительным жизненным опытом, который мог бы наполнить эти слова содержанием, они оставались чистой абстракцией. И все-таки я надеялся, что мои слова подтолкнут Агату к действию. Вот она лежит со шрамами на запястьях, прозрачных и хрупких, как стекло. Я хоть и чувствовал себя лицемером, но мои намерения были добрыми. Мне на самом деле хотелось ей помочь, и каким-то образом это все усложняло.

– Я прекрасно понимаю, что вы хотите сказать, доктор. Неужели вы думаете, что я не старалась убедить себя в том же самом?

– Иногда требуется услышать эти слова от другого человека, – попытался возразить я.

– Может быть. И мне кажется, что я пытаюсь, но жизнь все время ускользает от меня. Она прямо тут, так близко, что я ощущаю ее аромат. – Она задумчиво смотрела перед собой. – Но я просто-напросто не могу разобраться в том, как в нее вступить.

Когда она ушла, едва слышно ступая и волоча за собой полосатый зонтик, я задумался о том, какой смысл она вкладывает в слово “жить”. Ведь на посторонний взгляд она как раз живет. Ее сердце бьется, она получила образование и завела семью, и если уж Агата не живет, то кто же тогда?

Я погасил лампу над столом и прошелся по кабинету; в ушах у меня шумело ощущение бренности сущего. Было трудно представить, что вскоре я закрою за собой двери в последний раз, и я попробовал вообразить того врача, к которому лечебница перейдет после меня. По всей вероятности, пышущий здоровьем напористый молодчик, у которого на все найдутся скорые решения. И ему выпадет продолжить терапию Агаты и в конце концов излечить ее? Если так, то пусть я выставлю себя эгоистом, но я бы вообще-то предпочел, чтобы она оставалась больной.

Убирая медицинские карты на стеллаж, я тянул время, потому что это занятие успокаивало меня; потом сел за письменный стол на место, покинутое мадам Сюррюг. На улице темнело. Зеркало

Хотя я прилагал все усилия, чтобы не обращать на это внимания, трудно было не заметить: мой страх усиливается. Все чаще я просыпался с колотящимся сердцем и ощущением, что смерть совсем близко, и, разумеется, это сказывалось на моей работе. Я начал в себе сомневаться, и мои толкования раз за разом застревали у меня на языке и сбивались в такие бессвязные фразы, что отсутствие протестов со стороны пациентов казалось чудом. Но они были слишком хорошо воспитаны, слишком заняты собой, и когда последний на неделе посетитель закрыл, наконец, за собой дверь, я был сыт этим цирком по горло. Даже цифра остававшихся до пенсии сеансов не могла меня утешить. Хоть бы один из пациентов стукнул по столу и спросил, какого черта мы тут делаем, подумал я и захлопнул крышку архивного ящика с такой силой, что ключ вывалился на пол. Хорошо, что мадам Сюррюг здесь не было и она не видела, как я обращаюсь с ее любимой мебелью.

Я втянул воздух в легкие, задержал дыхание, затем тяжело выдохнул. Руки слегка дрожали, в голове жужжали голоса пациентов, сливаясь у висков в жалобную какофонию. Возможно ли на самом деле, чтобы всем людям жилось так плохо, или просто я встречаю одних лишь несчастных? Неужели не найдется такого уголка, где люди ложились бы спать без уныния, зная, зачем им вставать на следующий день?

Я сообразил, что забыл пообедать. Я и не заметил, как пролетело время, и мне на минутку стало совестно перед рябым ресторатором, что я заставил его ждать зря. В этот момент я почувствовал тошноту, и пришлось приказать ногам донести меня до тесного ватерклозета, где я выпил несколько глотков холодной воды прямо из-под крана. Спину липкой пеленой облепил пот, сердце билось с удвоенной скоростью.

Я убрал ладонь из-под струи и выпрямился. Тело накрыла хорошо знакомая волна облегчения, и я крепко ухватился руками за раковину, чтобы не потерять равновесие.

Когда я посмотрел на свое лицо в зеркало, там было пусто. Там никого не было! И хотя я прекрасно знал, что и зеркала у нас там нет, ощущение продлилось ровно столько, чтобы за несколько коротких секунд во мне вызрела и сложилась в слова мысль: Так оно и есть!

Я стоял и стоял, опершись о холодный фаянс, пока не уверился в том, что смогу отойти от раковины, не рухнув на пол. Потом дернул шнур бачка, открыл дверь и покинул каморку, напоследок бросив через плечо взгляд на пустую белую стену.

Чайковский

После испытанного в ватерклозете мне хотелось поскорее убраться домой, поэтому я оставил последние карточки на столе и, схватив в охапку шляпу и пальто, вышел. Путь вверх по извилистым улочкам занимал в хорошие дни, когда колени не слишком сильно болели, девять с половиной минут, а сегодня, когда я почти бежал, и того меньше. По дороге я пытался убедить себя, что я не пустое место. Конечно, это звучит странно, но, бывает, человек действительно начинает сомневаться в том, что он собой представляет. У меня не осталось ни родных, ни друзей – ведь за порогом лечебницы я ни с кем не общаюсь, – и если не считать любительского интереса к классической музыке, меня занимали только две вещи: хороший чай и работа на совесть. Но было ясно, что даже и с этим дела обстоят все хуже.