Анне Боман - Агата

Постепенно мое дыхание выровнялось, и я заметил, что, должно быть, потерял свою трость. Я растерянно огляделся. Я сидел на кромке одной из выступающих из земли каменных плит, ограждавших ухоженный палисадник. Окончательно придя в себя через несколько минут, я оперся рукой о холодный камень и осторожно поднялся. Тело все еще слушалось меня, хотя ноги подо мной тряслись и я ощущал ужасную слабость. Пока я с трудом ковылял по дороге, зрение постепенно стало ко мне возвращаться, вбирая окружающий мир. Ты совсем спятил, укорял я себя; из-за чего ты так завелся? В то же время я знал, что ровно то же самое может произойти и назавтра, и я не в силах ничего сделать, чтобы предотвратить подобное.

Вернувшись по дороге назад, я нашел свою трость, а вскоре узнал наконец и улицу. Отсюда я мог дотащиться до лечебницы. Еще более отрешенно, чем обычно, я провел три последние на этот день сеанса. С бурчанием в животе, в смертельном изнеможении сидел на стуле старой жабой, а рубашка застывала на моем теле как папье-маше. Произносил я единственно слова “добрый день” и “всего хорошего”.

Когда перепуганная мадам Моремо по обыкновению открыла и снова закрыла за собой дверь три раза и тем самым ознаменовала окончание рабочего дня, я впервые за долгие часы выдохнул по-настоящему. Но тут меня настигла тошнота, булькающая и кисловатая, и к моей великой досаде мне пришлось непослушными ногами поспешить в туалет, где меня вырвало. Агата VII

– Я, наверное, взбунтовалась. Нет, я это точно знаю. Просто я тогда не смела иметь подобных чувств. Но петь я перестала, к пианино я тоже больше почти не притрагивалась и тогда-то я начала резать себе руки.

Со своего места позади нее я едва улавливал нежную округлость одной ее щеки, видел сеточку тонких морщинок, когда она сжимала веки.

– Не знаю, почему я именно так выстраиваю рассказ. Как вы считаете, доктор, могут порезы, нанесенные ножом для резки овощей, служить заменой игре на пианино?

В ее голосе таился смех.

– Ннуу, почему бы и нет, – отвечал я, – вспомните только обо всех тех произведениях искусства, которые появились на свет в результате страданий и сублимации.

Она была в бутылочно-зеленом платье, на которое сверху было накинуто нечто вроде серой блузы. Длинные ноги Агаты, обутые в темные туфельки на невысоком каблуке, не умещались на кушетке. Ступни свесились вниз, сначала одна, потом другая.

– Как бы то ни было, началось это так. С тех пор я и резала себя, и вырывала волосы на голове, била себя разными вещами и колотилась головой о стенку, пока не начинала идти кровь. И я вас заверяю, что это действует лучше и эфира, и снотворного!

– Может быть и так, но эти действия служат тому, чтобы заглушить боль, а не тому, чтобы избавить от нее. Вы не убедите меня, что колотясь головой о стену, вы решаете свои проблемы, Агата; вы только наказываете себя за что-то, чего вы не совершали.

Мне стало досадно, что мои слова звучат так по-стариковски; а она улыбнулась шире, и я был уверен в том, что веселится она на мой счет.

– Конечно, доктор, – сказала она, – вы правы. Так, может, вы мне предложите прекратить? Как оригинально.

– Скажите прямо, вас это развлекает? – вырвалось у меня.

– Уверяю вас, ни в малейшей степени, – резко парировала она. – Я похоронена живьем в собственном существовании! А я-то ожидала, что вы сумеете распознать висельный юмор в словах приговоренного к смерти.

Я склонился поближе к ней: – Но что же такого дурного вы совершили, Агата? За что вы так сердитесь на саму себя?

Она поцокала языком: – Вы вообще-то слушали, что я говорю, доктор?

– Да, полагаю, что так. Но будьте великодушны, объясните мне таким образом, чтобы я понял.

Шумно дунув на челку, она взъерошила волосы, и те взметнулись кверху. Ответила она своим обычным тоном: – Я сержусь, потому что не совершила ничего. Мне следовало стать кем-нибудь, а из меня ничего не вышло.

Впервые за время наших встреч влага в ее глазах образовала слезу, скатившуюся вниз по виску и дальше по белой шее. Мне пришлось приложить немалое усилие, чтобы сосредоточиться на сути беседы и чтобы разные образы Агаты не смешивались в моем сознании.

– Извините, если это покажется вам банальностью, вы наверняка слышали подобное и раньше. Но я вообще-то думала, что во мне есть нечто особенное, – сказала она.

– А вы отчасти и сейчас так думаете, – ответил я, – иначе вы не сердились бы. Но в то же время?..

– Что вы имеете в виду? – всхлипнула она и поспешила отереть слезу тыльной стороной ладони. – Я имею в виду, что вы чувствуете себя совершенно неповторимой, но в то же самое время абсолютно ничтожной.

Она задумчиво кивнула: – Пожалуй, вы правы. Мне то кажется, что я не достойна жить, то что нет никого превыше меня. Глупо, правда?

Где находится смерть

Настал момент, когда нельзя было больше откладывать это дело. Неприятное состояние духа предшествующих дней по мере приближения к их дому сменилось чувством нереальности происходящего. Во что я впутался?

Мадам Сюррюг долго не открывала.

– Добрый вечер, месье. Как мило с вашей стороны навестить нас, входите же, – сказала она, настежь отворив дверь и отступив в сторону. Черты своего лица, утратившего какую-либо цельность, она усилием воли собрала воедино, и при виде этого мне захотелось тут же развернуться и броситься по садовой дорожке назад, в пропахший потом автобус, на котором я приехал. Вместо этого я шагнул через порог и с трудом устоял на ногах, споткнувшись о какие-то тряпки. Я едва сдержал изумленное восклицание. Все пространство было заставлено вещами!

– Позвольте, я возьму.

Мадам Сюррюг поставила трость в вазу, где было не меньше 10 зонтов разных цветов, и повесила пальто над стопкой газет, пока я в замешательстве пытался найти место своей шляпе. Никогда раньше я не видел ни в одном доме такого количества обуви, цветочных горшков, удочек и, если уж на то пошло, леек.

– Сюда, пожалуйста, – сказала мадам Сюррюг и двинулась вперед по узкому коридору.

– Мне кажется, он не спит, но если и так, будите его, не стесняйтесь. – Она остановилась перед дверью, которая, видимо, вела в комнату больного.

Я кивнул.

– Если вам что-нибудь понадобится, я буду вон там, – сказала мадам Сюррюг, удаляясь по коридору.

– Подождите, – крикнул я ей вслед, – а что с ним такое?

Она обернулась, посмотрела мне прямо в глаза и сказала: – У него рак.

Затем она скрылась на кухне, оставив меня перед дверью, за которой была заперта смерть.

Я осторожно постучал и вошел. Он лежал на стоящей посреди комнаты двуспальной кровати, из-под одеяла высовывалось одно лицо. Между его кустистыми бровями пролегла глубокая морщина, но когда я приблизился, измученное выражение лица сменилось дружелюбной улыбкой.