Анне Боман - Агата

Мы смотрели друг другу в глаза и не могли отвести взгляда. Она выглядит несчастной, или я читаю в ней себя? Я представил себе, будто тянусь к ней рукой, чтобы погладить по волосам. Увидел, как она припадает ко мне, чтобы я мог обнять ее, и наши тела соприкасаются, и я могу прошептать ей, что понимаю ее. Что я боюсь нисколько не меньше ее.

Вместо этого мы простились, и она ушла, оставив меня сидеть в кресле. Я следил за ее шагами по кабинету – она сделала девять шагов, мне требовалось восемь; услышал, как входная дверь захлопнулась за ней с металлическим щелчком. Любовь

В тот день, когда мне оставалось 202 сеанса, я проснулся распаренный, весь в красных пятнах, а простыня и одеяло потным комком сбились к стене. В моих снах меня преследовал обратный отсчет, я бестолково суетился, пытаясь спасти всех своих пациентов, пока мы не умерли, и от этого ощущения спешки было не избавиться, сколько я ни стоял под душем. Вскоре все закончится, и что тогда? Сделал ли я действительно все, что в моих силах, чтобы всем им помочь?

Добравшись до лечебницы, я остановился в дверях, оглядывая помещение. Как-то странно тут пахнет. Немного похоже на загнившую в кладовке снедь, когда она завалилась к стенке и растекается лужей, или на не вынесенное мусорное ведро. Я редко вспоминал о подобных вещах, обычно мадам Сюррюг убирала здесь и меняла полотенца в ванной, часто она покупала цветы и расставляла их повсюду в вазах. Без нее лечебница медленно, но верно приходила в упадок у меня на глазах. Пациенты сменяли друг друга на кушетке словно в соответствии с какой-то сложной схемой, которую смог бы истолковать человек, нашедший к ней правильный подход. Я подумал о Тома. Во время нашей с ним встречи между нами возникла открытость, которую мне хотелось бы привнести и в терапию. Смерть будто заставила нас перескочить через массу промежуточных звеньев прямо к существенному, но неужели же это недостижимо без посредства смерти?

Под рассуждения мадам Олив о понятии “любовь” я размышлял дальше. Может быть, совершенно невозможно установить подлинно равноценные отношения здесь, в кабинете, где один человек платит другому за то, чтобы его выслушали, и где пациенты по определению больны, а я их лечу.

– Я вообще думаю, что мои чувства к мужу – это не любовь, – услышал я заявление мадам Олив, – и все же мы частенько говорим, что любим друг друга. Чего только не скажешь.

– Мгм, – пробормотал я.

– С другой стороны, уж лучше быть с ним, чем одной, думаю я. И это ведь тоже ценно.

Я снова пробормотал нечто, раздумывая, не означает ли это, что она просто боится остаться одна.

– Может быть, – вздохнула мадам Олив, – мне бы и не приходилось каждый день чистить все это серебро, если бы я только чуть больше любила своего мужа.

Тут уж я не смог удержаться от смеха: – Не говорите так, мадам. Мне кажется, вам бы лучше попробовать найти в себе чуть больше любви к себе самой.

Мадам Олив удивленно улыбнулась. – Такое мне никогда не приходило в голову, доктор.

Времени было шесть часов вечера; я побеседовал с четырьмя пациентами до обеда и четырьмя после, но совсем не устал. Напротив, мне хотелось танцевать, тряхнуть стариной и использовать еще один шанс в качестве молодого бравого мужчины. И пусть это звучит страшно банально, но мне хотелось быть человеком, который что-то значит.

В странном беспокойстве, никак не решаясь отправиться домой, я походил туда-сюда по лечебнице. Сначала обошел по периметру просторную приемную, остановился возле красивого письменного стола мадам Сюррюг и скользнул по нему пальцами, потом зашел в кабинет. Вообще-то я люблю это место. Именно здесь я нашел свое дело и неплохо с ним справляюсь. Почему оно превратилось в наскучившую рутину? Просто ли я ленив – или, хуже, настолько заносчив, что начал тяготиться бедами других людей?

Я подошел к окну и выглянул на пустынную улицу. Ощутил прохладное дерево подоконника под ладонями, немного покачался вперед-назад. Потом резко наклонился к самому окну, ударился об него лбом и ощутил, как стучит кровь в том месте, где кожа прижалась к переплету.

Решение

Времени было 07.35, небо висело надо мной голубым, как лед, куполом. Кучка детишек в отглаженной школьной форме, с зачесанными мокрой расческой волосами со смехом толкалась на тротуаре: ребята старались выпихнуть друг друга на дорогу. Они, конечно, направлялись на другой конец города, в школу Эколь-де-Сен-Поль, и кое-кто из матерей, только что чмокнувших их на прощанье, наверняка в свое время побывал на моей кушетке. Вдруг позади меня кто-то крикнул высоким детским голосом: – Доброе утро, месье!

Это была маленькая девочка из дома четыре. Она не прошла, а протанцевала мимо меня неровным галопом уличного мальчишки, и не успел я ответить, как она была уже далеко и за спиной у нее подпрыгивал школьный ранец.

___

Как только я увидел в конце улицы лечебницу, я сразу понял, что мадам Сюррюг все еще к нам не вернулась: кирпичные стены буквально излучали пустоту. Тотальное одиночество, подумал я, но не был уверен, только ли собственное имею в виду.

По окончании дня, когда я временно сложил восемь медицинских карт сегодняшних пациентов на угол письменного стола своей секретарши, во мне вызрело решение. Наверное, эта мысль родилась в течение прошлой ночи, и теперь она привела меня в цветочную лавку, где муж одной из моих клиенток любезно помог мне выбрать букет из цветов, названий которых я не знал, после чего та же мысль сопроводила меня по Рю-де-Па-вийон до переполненного и провонявшего автобуса № 31.

___

По пути я вспоминал нашу с мадам Сюррюг первую встречу. Она откликнулась на объявление о найме, поданное мной в местную газету, когда я понял, что не смогу и лечить, и вести административную кухню. Я отвел на интервью целый день, но встретившись с первыми тремя кандидатами, уже распрощался с мыслью найти человека, с которым я сумел бы сработаться.

И тут пришла она. Безупречно одетая в длинную юбку с хорошо подобранным к ней жакетом, с волосами, туго стянутыми сзади в узел, без которого я с тех пор никогда ее не видел. Почему-то мне отчетливо помнились еще и ее коричневые кожаные туфли на низком каблуке-кирпичике и с пряжкой спереди, она еще лет пять их потом носила.

Я пригласил ее напечатать на машинке надиктованный текст, что она исполнила споро и без ошибок, и спросил, где она работала раньше.

– С двенадцати лет я помогала отцу в его лавке, именно я вела счета и переписывала начисто письма, рассылавшиеся поставщикам и покупателям. Когда мне исполнилось девятнадцать, меня взял на работу адвокат, и с того времени я вела его рабочий календарь, отвечала за всю письменную документацию, архивирование дел и тому подобное.