Анне Боман - Агата

Обрисовывая движения его рук, она мучительно сжалась, голос звучал глухо и невыразительно. От ее рассказа по моему телу распространилось неприятное ощущение. Она была права, возможно, я предчувствовал все это, и все же ее история привела меня в бешенство. Мне и раньше доводилось выслушивать рассказы о посягательствах, но тут все делалось более хитроумно, маскировалось лучше.

– Дольше всего он задерживался на моем лице, особенно на губах. Главное было не заплакать, потому что тогда он принимался утешать меня, и это было едва ли не еще противнее.

У меня свело скулы при мысли о наслаждении на лице ее отца, с его широко раскрытыми незрячими глазами, и о замершем детском тельце Агаты под его руками. Я заметил, что с такой силой сжимаю карандаш, что больно пальцам, и ослабил хватку.

– Это было так гадко, – продолжала Агата. – Я это ненавидела, но моя мать говорила, что это совершенно естественно, что это просто его способ видеть. Что он пытается понять, какая я.

– Когда это прекратилось? – спросил я.

– Да никогда, собственно, я просто уехала из дома. Но мне стало проще избегать этого, потому что когда я наконец начала навещать родителей, у них, как правило, гостили и другие люди. Он умер десять лет тому назад.

– А ваша мать?

– Она живет там же, – вздохнула Агата. – Я езжу к ней пару раз в год, но часто наше общение… – Она замешкалась в поисках подходящего слова. – Как бы это сказать? Заходит в тупик.

– Похоже, ваша мать была не менее слепа, чем ваш отец, – сказал я, надеясь, что ей не слышно дрожи в моем голосе. Если бы я мог, я бы избил обоих ее родителей до полусмерти.

– Я почти полностью уверена, что моя мать знала, чем он занимается, – ответила она. – Но я никак не могу понять, было ли ей все равно – или ей даже нравилось, что мне приходится так плохо.

Внезапно мне пришла в голову одна ассоциация.

– Агата, а вы помните бинокль из вашего сна? Да?

– Разве вы не видите, что он означает нечто еще, чего мы не смогли понять тогда? – Я возбужденно склонился к ней.

Она растерянно протянула: – Нееет. Вы о чем?

– Я считаю, что тот бинокль олицетворяет первооснову ваших конфликтов!

Теперь я почти кричал, но был так увлечен, что не сумел понизить голос: – Больше всего на свете вы хотите быть увиденной, иначе вас не существует! Своего отца с его руками вы в конце концов возненавидели. А ваша мать не вмешивалась, хотя вы страдали у нее на глазах. Как же вы не можете понять, что ваши родители превратили вас в невидимку для самой себя?!

В голове у меня шумела кровь, я снова видел перед собой сидящую на краешке стула в белом домике Агату с таким выражением лица, какого не заслуживает ни один человек.

Еле слышным голосом, будто затаив дыхание, она спросила: – Но что же это значит?

Такой простой вопрос. Отвечая, я вдруг с неудовольствием осознал, что до выхода на пенсию мне остается ровно 71 сеанс, но лишь 6 из них с Агатой. Числа, которые раньше всегда представлялись мне слишком большими, теперь показались пугающе маленькими.

– Это значит, что вы должны научиться видеть себя саму, Агата.

Фигура / фон

Похороны состоялись в воскресенье днем. Мадам Сюррюг прислала по почте официальное приглашение, и я не смог придумать убедительной причины, чтобы отказаться.

И вот я с повлажневшими ладонями стоял на солнцепеке в черном, пахнущем нафталином траурном костюме. Народ шел мимо меня в ту самую церковь, в которой были и обвенчаны, и отпеты мои родители. Большей частью это были пожилые люди с благоговейными лицами, в темных одеяниях; многие из них здоровались со мной, хотя знакомы мы были лишь поверхностно.

Ровно так же я в свое время воспринял церемонию прощания с родителями; я помнил все эти сочувственные рукопожатия, взгляды, ожидающие от меня чего-то, чего я не мог себя заставить сделать. Вы знакомы со смертью?

Потом прибыла мадам Сюррюг и ненадолго остановилась передо мной. Я протянул ей руку.

– Соболезную.

Она кивнула, пожимая ее. С нашей последней встречи мадам Сюррюг еще больше исхудала, но ее глаза, когда наши взгляды встретились, были спокойны.

– Спасибо, – сказала она.

Гравий на дорожке, которая вела к самой церкви, похрустывал под ее шагами, и на краткое мгновение перед моими глазами запечатлелась эта картина: женщина в черном на фоне белой церкви. Когда она ступила в двустворчатые двери, черное слилось с черным.

Я проследовал за своей секретаршей в церковь и сел на гладко отшлифованную костюмами прихожан деревянную скамью под хорами. Под сводами церкви было прохладно, и особый запах камня, дерева и стеариновых свечей казался сухим на фоне влажного тепла снаружи. Постепенно проявились и другие запахи: женских духов, мужского лосьона для волос и тошнотворно сладких лилий.

Не захочет ли мадам Сюррюг теперь вернуться в лечебницу, помочь мне с последними формальностями? Я не осмеливался завести с ней разговор об этом во время своих визитов к ним, но теперь до пенсии оставалось всего полторы недели, и нужно было в этот срок уложиться с делами. Следовало либо завершить курс лечения оставшихся пациентов, либо направить их к другим терапевтам, а еще привести в порядок медицинские карты, чтобы передать их с пациентами дальше или архивировать… и еще не был подписан контракт с новым владельцем лечебницы. Без помощи мадам Сюррюг мне со всем этим было не справиться.

Я снова попробовал сосредоточиться на церемонии. Впереди на возвышении стоял подбитый изнутри бархатом гроб. Как Тома выглядит там, внутри, принял ли он под конец неизбежное? Что-то подсказывало мне, что принял.

Я высидел всю службу, речь кюре и четыре псалма, хотя предательское першение в горле не позволило мне петь вместе со всеми, а отвратительный запах цветов тяготил все сильнее. Он ощущался давящей болью за глазами, впивался под кожу, и когда восемь мужчин в отглаженных костюмах понесли Тома прочь, я не выдержал.

Из горла вырвалось рыдание, и я почувствовал, как скривилось мое лицо. Инстинктивно я закрыл его руками, но плач усиливался, и мне пришлось сильно закусить зубами большой палец, чтобы приглушить рвущиеся наружу жалобные звуки.

___

Я вздрогнул, почувствовав, как на мою спину легла чья-то рука. Первым моим порывом было стряхнуть ее, но я не шевельнулся. Вместо этого я к собственному изумлению остался сидеть и плакать на жесткой церковной скамье, и рука чужого человека обнимала меня за плечи. Мир

На следующий день я отправился после работы в “Ле Гурман” купить продуктов, чтобы испечь пирог.

Только зайдя в магазин и взяв корзинку, я сообразил, что не имею представления о том, с чего начать. К счастью, за прилавком молодая женщина с волосами, повязанными косынкой в голубую крапинку, насыпала в банку леденцы; я подошел к ней и кашлянул.