Александр Оберемок - Сухая ветка

Мохов бережно взял книжку и принялся листать. Вначале описывались различные рыболовные хитрости, затем шли всевозможные схемы, рисунки и описания устройства русских печей. Далее следовали советы садоводу, молитвы и заговоры, размышления по поводу использования в будущем солнечных батарей, автобиография, схемы и устройство самодельного телескопа. Казалось, что не было такой темы или такого занятия, в которых бы дед не разбирался.

Одна запись заинтересовала его:

«Прошлое постоянно меняется, все события, его заполняющие, нынче пытаются казаться не такими, какими казались ещё совсем недавно. Прошлое бурлит, как суп на плите, его движение — вечный процесс, который остановить невозможно. Каждый политический строй, сменяющий предыдущий, вносит свои, часто кардинальные, правки в прошлое.

Вопреки устоявшемуся мнению, прошлое можно изменить.

Настоящее же зафиксировано и определено, мы вполне успешно раскладываем его по полкам, классифицируем и заносим в архив. Вот что по-настоящему неизменно. И тот, кто утверждает, что можно изменить даже уже случившееся событие, отнюдь не выдумщик и не мистик».

Алексей так и не понял, была ли это выписка из какой-то книги либо собственные мысли деда. Сам он считал, что прошлое изменить нельзя, можно лишь поменять отношение к своему прошлому или совсем забыть некоторые моменты. Тогда оно не будет на нас так влиять.

Он вышел во двор, сел на крыльцо, закурил и понял, что голоден. Докурив, открыл погреб, набрал картошки, прихватил банку солёных огурцов, пошёл на кухню.

Холодильник не работал. На полу темнели следы высохшей лужи. Мохов щёлкнул выключателем — электричества в доме не было. «Опять выключили», — подумал он. В деревне такое иногда случалось.

Мохов нашёл соль, бутыль с растительным маслом, спички. Потряс красный баллон с пропаном — газ был.

Гришка пришёл на запах жареной картошки.

— Узлоупотреблять будешь, ага? — спросил он и вынул из-за пояса бутылку самогона.

— Это можно, — ответил Мохов.

Он достал с полки две рюмки, ополоснул. Положил перед Гришкой ложку. Тот поставил бутылку на стол рядом со сковородкой, бережно достал из кармана луковицу и головку чеснока.

— Моя рублей дала, — с гордостью сказал Гришка, указывая на бутылку. — Хотела на четвёрку дать. Не, говорю, так не пойдёт. Павлá четвёркой поминать, ага? Ну и дала на поллитру.

Гришка разлил, выпили.

— Вот Кузьминишна, вот сучка, ага? — сказал, кривясь, Гришка. — Хвостом торгует, коза.

«Хвостом» в Мохове называли последний при выгонке самогон, слабый, не крепкий.

Алексей выпил и кивнул — разница с дедовским самогоном ощущалась заметная.

— Да, вот у Дуськи был самогон так самогон, — мечтательно произнёс Гришка. — Перваком угощала, ага.

Баба Дуся была знатной самогонщицей. Да и после её смерти дед иногда гнал — дать бутылку трактористу, чтоб огород вспахал, да и вообще, мало ли, куда и когда пригодится.

Гришка разлил ещё.

— Ты, Лёша, поройся, у деда где-то схованый стоит. Нектар, — сказал Гришка и выпил. Он уже не закусывал.

Потом курили на крыльце. Гришка спрашивал, как живётся в городе. Мохов неохотно отвечал. После двух рюмок некачественного самогона сильно звенело в голове, к тому же хотелось спать.

Где-то своё тройное «ку» запела горлица. Гришка поднял палец вверх.

— Чекушку! Чекушку! — сымитировал он пение птицы.

Разлили снова. Бутылки хватило ровно на шесть рюмок. Гришка вызвался сбегать ещё.

— Беги, — согласился Мохов.

— Дак ить это, рублей дай, ага? Ну если нету рублей, то я под ей-богу возьму.

Мохов дал.

Через четверть часа начали ещё одну бутылку. Незаметно стемнело.

— А чего мы это, как у негра в жопе, сидим? — спросил Гришка.

— Да света нет, — сказал Мохов. — Отключили, наверное.

— Как нет? У нас горит, — ответил Гришка и выскочил в сени.

— Голова и два уха! — донеслось оттуда. — Я ж, когда с поминок уходили, пробки выкрутил, ага!

В сенях что-то стукнуло, упало и загремело.

— Да будет свет! — торжественно произнёс Гришка и щёлкнул выключателем.

Стало светло, Мохов пьяно улыбнулся.

— А ты говоришь, — сказал сосед.

Он помолчал, потом неожиданно добавил:

— Отца-то в городе сховали?

— В городе.

— Ну, за упокой раба души, — ввернул Гришка и махнул рюмку.

Мохов тоже выпил, положил руки на стол, голову на руки. Гришкина физиономия расплывалась, двоилась и троилась, как изображение в калейдоскопе. «Чтобы всё чётко видеть, нужно закрыть глаза», — подумал Алексей.

Он закрыл глаза и тут же уснул.

Гришка вышел на крыльцо, долго молча курил, затем взял Мохова под мышки и аккуратно поволок на диван. Оглянувшись, заметил на столе рушник и прикрыл им Алексея. Вернулся на кухню, посидел там некоторое время, допивая остаток самогона и чему-то хитро улыбаясь. Потом встал, поднял палец, словно хотел что-то сказать незримым слушателям, но, так ничего и не сказав, махнул рукой, повернулся и вышел.

Гришка разбудил Алексея ни свет ни заря.

Каждое движение причиняло Мохову резкую боль. Ему казалось, что в голове пульсирует открытая рана. Он вспомнил, что недобросовестные производители самогона могут в слабый продукт добавлять димедрол, но тут же отогнал эту мысль — вряд ли эта Кузьминична травила бы своих химией.

— Ну и рожа! Ты как этот… планетянин!

Гришкин неологизм показался смешным, но смеяться Мохов не мог.

— Надо похмелиться, ага, — сочувственно произнёс Гришка, выглядевший молодцом.

— Нет, самогон вашей Кузьминичны я пить не буду, — еле выговорил Мохов.

Гришка, услышав невнятную речь Мохова, выскочил на кухню, налил в стакан огуречный рассол из банки, вручил Алексею в дрожащие руки и, улыбаясь, наблюдал, как тот судорожно пьёт большими глотками.

— Надо бы это… ревизию провести, ага, — сказал Гришка тоном заговорщика.

— Какую ревизию? — Мохов ничего не понимал с похмелья.

— Ну, самогон должен быть у Павлá, — нерешительно ответил Гришка.

Мохов махнул рукой, мол, ищи.

Гришка только и ждал этой отмашки.

— У меня нюх, ага, — сказал он. — Щас…

И он бросился обыскивать дом.

Мохов выполз на крыльцо, закурил. Ему хотелось застыть в уголочке и тихо умереть. Было немного неприятно, что чужой человек роется в доме деда, но ничего поделать Мохов не мог. Он так плохо себя чувствовал, что даже если цыганский табор сейчас выносил бы из дома все вещи, он бы не пошевелился.

Погода странным образом соотносилась с похмельным состоянием Алексея — небо затянуло тучами, вот-вот мог сорваться дождь. Аномальная жара подходила к концу.

Вскоре Гришка грустно присел рядом — видимо, ничего не нашлось. Мохов, докурив, медленно пополз в дом — всё-таки лежать легче, чем сидеть.