Александр Оберемок - Сухая ветка

— Паша, а я тут жить к тебе собралась. Аль прогонишь?

— Нет, Дуся, — говорю, — не прогоню.

Рассказала она мне тогда, как у неё жизнь сложилась. Когда Осиновка под оккупацией была, многих из молодёжи в Германию угоняли. Взяли и Дусю. Посадили их на подводы и повезли в райцентр. Только выехали из села, Дуська с подводы шасть — и в лес бежать. Их полицаи везли, дали из шмайсера очередь над головой — так, попугать девчонку. Дуся в лес убежала, да там и затаилась. Вернулась ночью домой. Поначалу пряталась, а потом смотрит — не берут больше никого. А вскорости погнали наши немцев на запад, освободили Осиновку. А тут объявили ударные стройки, стали народ собирать. И повезли Дусю на комсомольскую стройку, на Урал. Жили в бараках, питались пустой баландой. Работали по двенадцать, а то и по пятнадцать часов в сутки. Частенько в цехах ночевали, в кочегарках, потому как в бараке околеть можно было. Ходили во рванье, донашивали то, что с собой было. Кто хорошо работал, тому поощрение выпадало — чаще тарелка супа да каша…

Недолго ей там мучиться пришлось — свалилась с крайним истощением организма. Еле выходили девчонку и отправили домой. Не Дуся — скелет приехал. Едва выкарабкалась, бедолага.

Ну вот, так мы и стали жить. Через год, летом пятьдесят шестого, Витенька наш родился, единственный наш сынок, царствие ему небесное. Такая вот история.

Чувствую, внук, не свидимся больше, старый я уже, уходить пора. Хороший ты парень, Лёша. Главное, оставайся человеком. Будь Моховым. И тогда в этой жизни не пропадёшь.

На глаза Алексея навернулись слёзы.

«Эх, почему всё так, дед… Я ведь так и не стал для тебя по-настоящему родным… А всё потому, что я любил тебя как деда, но совсем не знал как человека… И жизнью твоей совсем не интересовался… И самое страшное, дед, что ничего уже не исправить…»

Недавно он подменял заболевшую учительницу и провёл урок литературы в пятом классе. Алексей открыл учебник и наткнулся на загадку:

Он сразу решил, что это сказано о Моховых, о Павле и Викторе, что это они и есть те старые разбитые горшки, выброшенные, никому не нужные.

А сейчас он вдруг понял, каким слабым и безвольным человеком был всю жизнь. Вернее, он это и раньше понимал, но эти мысли всегда проходили мимо, надолго не задерживаясь.

— Какой я мудак, Господи, — прошептал он.

И ему внезапно до дрожи, до рези в животе захотелось стать с отцом и дедом в один ряд, быть таким же горшком, жить, жить по-настоящему, по-мужски…

Мохов вышел во двор, закурил натощак. По двору бродили петух и три курицы. Алексей подошёл к курятнику, осмотрел.

— Годится…

Через минуту появился Гришка.

— Дядь Гриш, а где тут у вас птичий корм покупают? Ну, пшеницу там…

— Дак чего ж? Тебе ж ехать надоть…

Мохов затянулся, улыбнулся соседу и сказал:

— Я остаюсь.

Они не знают, как называется поросшая кустарником и редкими деревцами возвышенность, на которой их заперли со всех сторон немцы. В суматохе отступления рота три дня назад сначала отбилась от основных сил и заблудилась в лесу, а затем попала в окружение. После ежедневных боёв, пробиваясь к своим, почти вся рота, включая командный состав, погибла. Теперь на этой самой высоте окопались и обороняются последние оставшиеся в живых красноармейцы. Их всего шестеро.

Они знают, что спастись никому не удастся. Ещё вечером боеприпасы почти закончились — остаётся не больше двух десятков патронов на шестерых. Повезло, что немцы прекратили наступление из-за сумерек. Бойцы понимают, что на рассвете враг пойдёт на последний штурм высоты…

Полная луна мягко освещает окоп, изрядно изъеденный воронками. Пятеро измождённых красноармейцев сидят вдоль окопа.

— Мохов, у тебя махорка есть? — тихо спрашивает конопатый красноармеец Авдеев. — А, Паш? Покурим в последний раз.

Молодой боец отрицательно качает головой.

— Нету у меня, Вася. Я же бросить решил.

— Ну, нашёл время…

— У мене є трохи, — говорит запасливый Сидорчук. — Куме, візьми, — обращается он к соседу, чернобровому худому солдату. Тот отставляет в сторону бесполезную теперь винтовку. Он ранен в ногу, сквозь грязную повязку проступают пятна крови. Авдеев подсаживается к ним, они сворачивают, закуривают, прячут самокрутки в кулаках.

«Была не была», — думает Мохов и, улыбнувшись, тоже тянется к кисету. Сидорчук понимающе усмехается.

— Эх, родина-смородина, — бормочет Авдеев, выдыхая едкий дым. — А вы, ребята, взаправду кумовья, что ли?

— Так, — отвечает Сидорчук. — Іван у мене дитину хрестив.

Сидорчук, балагур и весельчак, в последние дни сам не свой, больше молчит, думает о своём.

— Так вы из одной деревни будете?

Сидорчук кивает, закашливается.

— Ми з Черкас… Разом до школи ходили, разом у колгоспi працювали… Та й одружувалися майже одночасно… Нiмцiв бити разом пiшли…

— Ничего, мы им ещё дадим… — чуть громче говорит Авдеев, оглядываясь на остальных бойцов, словно ища поддержки. — Правда, Пашка?

— Мы им ещё покажем, — соглашается Мохов. — Мы их ещё до самого Берлина гнать будем… А потом вернёмся, как заживём! Первым делом Ваську женим!

И он хлопает Авдеева по плечу.

— А ти, хлопче, не одружений? — спрашивает Сидорчук у Авдеева.

— Нет, мне ещё такая не встретилась, — отвечает Василий.

— Приїжджай до нас, знайдемо тобі гарну дівчину.

— А что кум твой, аль язык со страху проглотил?

Иван хмурится, плевком гасит окурок.

— А що даремно говорити? Завели тут… Заживемо… Приїжджай… Нас усіх вб’ють вранці… — язвительно шипит он.

Едва завязавшийся разговор сходит на нет.

Замолкают. Тишина действует угнетающе.

— Беріть, хлопці, тютюн, — вполголоса предлагает Сидорчук.

Никто не откликается.

— Мужики, да чего вы пригорюнились? — Мохов переходит на громкий шёпот. — Это война! А мы кровью поклялись — бить фашистов до последнего вздоха! На могилах наших товарищей поклялись! И не время сейчас раскисать!

— Правильно, Пашка! — раздаётся из темноты.

— А то совсем уж… Как бабы…

После паузы он продолжает:

— Ладно, чего уж… Пойду я, Лёньку сменить давно пора.

— Я пiду, — вызывается Сидорчук.

Он кряхтит, отдаёт Мохову кисет, берёт винтовку и, согнувшись, уходит во тьму. Через минуту появляется худощавый паренёк лет восемнадцати, прислонив винтовку и запахнувшись в шинель, приседает к товарищам.

— Ты, Иван, эти настроения брось, — зло говорит Авдеев. — Тут не дураки сидят. Все всё понимают…