Гарик Осипов - Товар для Ротшильда (сборник)

После «и лично» Сермяга делал паузу, и поднимал к потолку указательный палец, хотя никто его этому вроде бы не учил.

Когда Парасюк раздобыл, наконец, в Москве целую катушку песен Галича, среди них оказалась и «О стариках и старухах», похожая на сценарий жутковатого фильма про живых мертвецов, оформленный опять же под грустную житейскую историю. Прежде чем ее исполнить, Галич рассказывает про то, как к нему в санаторий приехали писатель Ирина Грекова и полковник авиации Дмитрий Соколовский, и вот, когда они спускаются в вестибюль, Галич дает полковнику ключи, чтобы тот сбегал на второй этаж, и принес забытые в комнате сигареты. И полковник бросается выполнять просьбу больного друга со всех ног, на глазах у потрясенных (кто этот человек, если ему повинуются полковники с голубыми погонами?) пенсионеров. Вы человек иль демон? И так далее.

Как извесно, Сермягу очень легко вывести из себя. Самое мягкое замечание, самая безобидная просьба, слово, не имеющее никакого отношения к его персоне, способны обрушить на злосчастного собеседника огненный дождь оскорблений типа: «ах ты ж ебаная коза, ах ты ж ебаный петух», за ними может последовать удар «в дюндель», человечишко может попросту умереть.

И вот однажды Парасюк, размышляя об этих чудовищных свойствах Сермяги, намечтал не менее чудовищный фантастический финал предисловия к песне Галича «О стариках и старухах», очередной «роскошный финал», после которого автору было уже не до песен.

— Давайте не лететь, ребята, — произносит своим усталым баритоном Галич, он одет в черный кожаный пиджак, кофейного цвета свитер с воротником под горло. Опираясь на массивную палку, он спускается по ступенькам. Гости ушли вперед. В вестибюле царит полумрак, по углам в креслах сидят старики и старухи. Они молча наблюдают. Грустные глаза Галича смотрят в сторону полковника Соколовского — ладная добротная шинель перетянута новым офицерским ремнем с портупеей, он как раз поправляет на ходу свою папаху из кудрявого каракуля. Ирина Грекова, постукивая каблуками, шагает впереди. Постепенно глаза Галича принимают изумленно-озадаченное выражение. Он, похоже, заметил в своем друге что-то необычное. Возможно волосы, на затылке под папахой, показались ему чересчур длинными для военного. Возможно, красавец полковник должен быть выше ростом. У Галича больное сердце, курить ему особенно вредно. Однако в минуты волнения, в погоне за рифмой, он не может без сигарет. Свободной рукою Галич сжимает в кармане пиджака пачку «Джебл», и тут он, похоже, принимает некое решение. Ирина Грекова уже отворила дверь, когда вновь раздается в номере его знакомый по тысячам записей баритон:

— Забыл сигареты, друзья… Димка, будь другом, сбегай, принеси…

«Димка» медленно оборачивается… Вернее, в действительности он обернулся молниеносно. Но в кошмаре Парасюка важно было разглядеть мельчайшие гримасы искаженного жгучей злбою лица под папахой… (рот, расположенный будто в паху изрыгает плаксиво ядовитые слова: «Ах ты ж, сука, петух! Сбегай, да… сбегай за сигаретами, а шо ты дожил в карман, когда мы уходили? Шо, я не видел, блядь на хуй блядь… шо я тебе, шохя, козел ты конченный!») …Лицо Сермяги!!! Из оскверненного рукава офицерской шинели вылетает шарнирная лапка, увенчанная кулаком, похожим на волосатое сердце. Галич пробует заслониться своей тростью, теряет равновесие…

Пожилой, барственного вида джентльмен с усами падает и ударяется затылком об острый угол кадки с фикусом. Кровь, хлынувшая изо рта пропитывает ворот кофейного свитера.

Теперь голову существа, принявшего на время вид полковника Соколовского, прикрывает не папаха из каракуля, а убитая ондатровая тюбетейка. Помешкав в сенях, Сермяга закуривает свои, и сопя удаляется в по-зимнему громко шумящий лес, где его поджидает второй инкуб — «Ирина Грекова».

А в песне про «Поплавок», где шашлык отрыгается свечкою» и «в разводах мочи потолок» Сермяге, как почти повсюду, слышались необычные слова. Никто не осмеливался выводить его из заблуждения, зная, чем чреваты сопение его мясистого носа и зловещий трепет пшеничных бровей. Так, для примера, где герой Галича «закурил сигаретку «Маяк», Сермяга ставил «закурил сигаретку моряк». Моряк было прозвище одного сумасшедшего питурика, без ума от Сермяги. Сам питурик называл себя Дафна.

Весь вечер Сермяга ждал момента, когда кончится нормальный магазинный кир, чтобы смотаться в частный сектор рядом с Ящерицей, за «самжэнэ». Самариком торговало коротконогое создание, про таких малороссы говорят «с‑под еврэя», похожее разом на Боба Дилана и доктора Мабузе в психбольнице. Мабузе с‑под еврэя впустил Сермягу во двор, задвинул низкой задницей засов и сказал: «Попался». Его жена оклеветала Сермягу, якобы тот порезал ихнее белье. Поэтому, Сермяга задержался, но самжэнэ принес. После третьей порции в голове Парасюка помутилось, он почувствовал на лице тусклый стеклянный плафон, и уже не напевал, подбадривая себя:

Кроме того, он совсем забыл, что должен зайти Азизян. Растягивая большими пальцами ворот свитера, Парасюк пролез в кресло под открытой форточкой, и сел слушать на большой громкости Галича. «Левой, левой, левой… помнишь, вспоротая перина, в летней комнате зимний снег, молча шел не держась за перила, обесче…ще»… — Парасюк закашлялся, подпевая. Он понял, что уже не встанет из кресла, и обгадится тут, подальше от луженой маминой глотки, уже бросившей якорь возле сральника в предвкушении скандала. Нехорошая самогонная оскомина уже подступала к деснам нижней челюсти молодого человека.

Он совсем забыл про Азизяна, а тот — в пирожке с клювом-козырьком, с портфелем, в перчатках на войлоке уже пересекал улицу Парасюка, бросая насмешливые взгляды на окно, где был виден кусок стены с плакатом сытого, и на вид почти здорового Элвиса Пресли.

Парасюк слышал звонок в дверь, и прислушивался к голосу Галича… Получил персональную пенсию… «По, — подумал он, — Гробница Лигейи, сейчас она войдет». Содержимое аквариума с дохлыми рыбками потекло горлом Парасюка, отрепетированным жестом он снова оттянул ворот свитера и пустил блевотину под свитер. Азизян гремел каблуками, вынимая ноги из сапог. Сердце Парасюка не стучало, тикало, второй харч он метнул в складку между подлокотником и сиденьем тридцатирублевого кресла… Когда-то семиклассником, глядя на пустое кресло он фантазировал о загорелой, еще не раскабаневшей худой еврейке, с зефирками миниатюрных сисяр, в белом парике, раскинувшей поверх полированных планочек ноги в платформах… Э… Б-бэ… Шаги Азизяна оборвались у порога. Сейчас он толкнет рукавом дверь. Сермяга потянулся за сигаретой. Распахнулась дверь, и Азизян с портфелем и в пирожке шагнул в комнату: «Здоровэньки булы!»