Олег Хлебников - Заметки на биополях [Книга о замечательных людях и выпавшем пространстве] [сборник litres]

Кто-то, не помню, упрекал его в человеконенавистничестве за стихи «Гостю»:

Но упрекали те, кто не читал Библию или забыл, чт о в ней говорится о горячем, холодном и тепленьком.

А я бы назвал его самым значительным современным русским поэтом, хотя и родился он в 1886 году. Это не значит, что среди его ровесников (плюс-минус 10 лет) не было великих поэтов, – как раз с их рождаемостью в те годы все обстояло более чем благополучно. Но я говорю о тех, кто написал не только свое, а уже и наше мировосприятие.

Так вот, именно этот поэт убедительнее всех сумел освоить в стихах новую реальность – ту, которая возникла после «заката Европы» (так ее и обозначил – «Европейская ночь»). Именно он набросал картину мира, в котором цивилизация победила культуру:

(«Автомобиль»)

(И даже сегодняшнее слово-паразит употребил «как бы», правда, в тютчевской интонации.)

Он же дал безжалостную оценку нынешнему времени:

(То есть день сотворения звезд, которые в его стихах уже и попсовые «звезды» тоже.)

А написав о современном человеке, пронизанном и пронзенном радиоволнами, воскликнул:

Наконец, этот поэт сознательно отказался от всех и всяческих литературных «измов» (тусовок), выбрав одинокий путь, принципиальную неангажированность. И никогда не заигрывал с публикой:

На этом своем одиноком пути он аукался с поэтами прошлого, прежде всего с Пушкиным, и ушедшего настоящего – прежде всего с Блоком. Преображение в воздухе нового времени пушкинской традиции он воспринимал как служение. Потому имел право сказать, обращаясь к России:

Быть может, только верность живому русскому языку и понимаемой широко живой пушкинской традиции способна сделать наше население народом, а присутствие поэзии в сознании людей – спасти человека как вид…

Но сейчас – о личном, о том, как я познакомился с этим поэтом.

Произошло это в Переделкине, привилегированной писательской резервации, в конце семидесятых. Я приехал на дачу к Александру Петровичу Межирову с корыстной целью – почитать новые стихи. Его любовь к поэзии, тончайшее чувство слова и непредсказуемость суждений делали такое занятие азартным и сладостно-опасным. Среди прочего, что я тогда прочитал, было и стихотворение вот с этими строчками:

И без того огромные глаза Александра Петровича стали еще больше: «Как! Вы не читали Ходасевича?!» А где двадцатилетним, в прокагэбэшенные семидесятые, да еще живя не в Москве, я мог прочитать опального поэта-эмигранта? И тогда Межиров процитировал, вернее, с упоением пропел:

И т. д.

Я пришел в восторг (свой стишок, естественно, выкинул) и выпросил у Александра Петровича почитать «Собрание стихов» Владислава Ходасевича. Это книжка не толстая: поэт включил в нее только три своих зрелых сборника – «Путем зерна», «Тяжелую лиру» и «Европейскую ночь», как будто ничего другого и не писал, – но «томов премногих тяжелей». Несколько дней я с ней не расставался и постепенно увидел, насколько сильное влияние Ходасевич оказал на русскую поэзию, в том числе на лучших советских поэтов, моих старших современников.

С тем же стихотворением «Перед зеркалом» («Я, я, я. Что за дикое слово…») перекликается Борис Слуцкий:

(Цитирую по памяти.)

И Межиров в его «Родина моя, Россия – / Няня, Дуня, Евдокия…» как будто продолжает знаменитое стихотворение Ходасевича:

Перекличку с Ходасевичем можно найти и у Давида Самойлова, Александра Кушнера, Олега Чухонцева, Евгения Рейна, Александра Аронова… Несомненно, он повлиял на своих современников – Набокова как поэта, Георгия Иванова (возможно, потому именно тот публично от него открещивался и при этом сказал в 1955 году, в пору своего взлета: «Не хочу иссохнуть, как засох Ходасевич»). И еще на многих – особенно в эмиграции, где в конце двадцатых у него была репутация «нашего Блока».

Но дело не во влияниях и «великолепных цитатах» (А. Ахматова). Куда важнее путь, который открыл он для поэзии XX–XXI веков. Ходасевич на собственном примере показал, что поэт, обреченный по самой своей сущности писать на «вечные темы», не может не дышать воздухом выпавшего на его долю времени (опять же как Пушкин!) И наглядно продемонстрировал, что это дыхание – даже в смутные и грозные времена – не мешает классической ясности стихов. «Он в них, – писала в 1927 году Зинаида Гиппиус, – прежде, всего четок; кристаллические стихи: подобно кристаллам, сложны они и ясны; ни одна линия неотъемлема…» Не то же ли самое мы говорим о Пушкине?!

А еще в сферу жизненно важного интереса поэзии он ввел другого человека, другое я, другую душу. Во времена глобального эгоцентризма – быть может, единственной сегодня незыблемой идеологии – это очень жесткая, но конструктивная духовная оппозиция.

Много лет прожившая с Владиславом Фелициановичем Нина Берберова вспоминала, что «страшное, слезное чувство жалости … с годами стало одной из основ его тайной жизни. Это чувство иногда душило его». Есть тому свидетельства и в лирике Ходасевича, такой, казалось бы, жесткой и мускулинной: