Олег Хлебников - Заметки на биополях [Книга о замечательных людях и выпавшем пространстве] [сборник litres]

ни в тщеславии моем –
молодом, смешном, напрасном,
и ни в том, что мы вдвоем
веществом взрывоопасным

оказались. Я корил
лишь себя… И неумело
Женя нас с тобой мирил,
заговаривала Белла,

и Петрович оробело
мне в стакан водяру лил…

Новый свет сейчас – почти, как Тот,
снова – Тот, как будто нынче год
пятьдесят – какой? – гляжу с пригорка:
далеко отсюда до Нью-Йорка,
даже литерный не довезет.

На земле вокзалы хороши –
там дают согреться за гроши
на полах – ах, жарь, гитара, жарко!
Ничего-то мне уже не жалко,
кроме раскрасавицы-души.

Только ей и выпадет летать…
Значит, не увидимся, видать?
Прилетайте! Я заначил водку…
Лень в сторожке заменять проводку,
буду, как сосед, со свечкой ждать.

…У платформы он меня встречал.
Интересовался невзначай
подоплекой всей. И заикался –
впрямь как Моисей. Я зарекался
верить. И бестрепетно сличал

правду с вымыслом. А он – прощал.
…И в бильярдной мы гоняли чай
до рассвета. Что ему мальчишка
с неумелой самой первой книжкой?
Но подвоха я не замечал.

Да его и не было, подвоха, –
он меня читать учил. Неплохо
научил. А с Сартром и Пеле
не знакомил. И к своей игре
пристрастить не смел, почуяв лоха…

Догорает свечка на столе…

Мне в стакан водяру лил…
Ты на все это глядела
из нездешнего предела,
где лазурь и трепет крыл.

Но потом спускалась вниз
и прощала чуть устало.
А бывало на карниз
я ступал, чтоб только стала

ты поближе… Не упал.
Жив-здоров и вам желаю…
Так и жили, проживая
свой начальный капитал.

И теперь осталось нам
так, на донышке немножко.
…Только лес по сторонам –
сумрачный. В лесу – сторожка.

Что я здесь – не знаю сам –
сторожу возле окошка?

Догорает свечка на столе,
золотит узоры на стекле.
Ты такое видел в Оклахоме?
Гоу хоум, Женя, go home! –
нет земли чудесней на земле.

Опоздаешь – спросят: ты, мол, чей
и каковской веры?.. Гуд? O’key?
Побойчей давай! У нас – ну очень! –
Мочим эври дэй кого захочем.
А гаранта дергает лакей.

Кстати, паренек из этих мест,
из детей кухарки – вот-те крест! –
санаторской. Мальчик, с детства знавший
что почем… Такому тройкой нашей
порулить ни в жисть не надоест.

Ну а ты – горлан, главарь, аги –
татор, не какой-нибудь Айги.
Приезжай – подставь державной ноше
свой хребет! Поэт в России больше
не поэт, – не напрягай мозги

подрифмовкой… Вот твое окно.
Сколько лет оно темным-темно.
Опадают белые деревья.
А собаки лают, как в деревне
по ночам у нас заведено.

Мы с тобой встречали Новый год.
Красовалась елка у ворот…
Ты такую видел в Оклахоме?
Гоу хоум, Женя, go home!
…И какой-то был еще народ

закордонный. Ты толкал доклад
о России. Дэзик и Булат
были живы, Юра и Володя,
и мечты о девственной свободе…
Ты был истово молодцеват.

89-й? Что-то вроде.
Цифры те же – в зеркало глядят.
Но пустоты завелись в природе.

Сторожу возле окошка,
вдруг еще приедешь ты.
Все же Новый год. Кранты
веку – нашему немножко:

на две трети жизни всей
минимум… А дальше – старость?
До нее еще осталось
сколько-то – приди скорей!

Что-то нам еще судьба
приготовила такое…
Льется музыка рекою –
в санатории гульба.

Там сейчас танцуют под
куртуазные напевы
куртизанящие девы
и окрестный обормот.

Нынче время их… И пусть
не придешь ты в темный лес мой –
коньяком согрею грусть
и слезами обольюсь
не над вымыслом – над бездной.

Коньяком меня вспоили двое –
многолетней выдержки, таким,
что и до сегодня от него я
протрезветь не смог и волком вою
по застольям этим дорогим.

Был один из бывших гимназистов,
провороненный аристократ.
Голосом чернено-серебристым
говорил стихи. Пускай со свистом
самолеты к Внукову летят,

пусть в беседку залетает кто-то –
чтенья ни на миг не прерывал.
…Помню май высокого полета
певчих птиц. Цветенье небосвода,
грозовой сирени карнавал.

И овечки между белых вишен.
Я от станции на встречу шел
с ним. И был мне каждой клеткой слышен
каждый лепесток. И чище, выше
были притязанья альвеол,

чем сейчас… Старорежимен, строен,
возле озера протез снимал
и бросался в воду, плавал кролем…
Лишь в последний раз меня расстроил –
не узнал сначала. Но достал
коньяку. Налил мне – и не пролил.

…Был другой из мальчиков ифлийских,
из солдатиков сороковых,
роковых. Тревожился за близких.
Созывал друзей. И в этих списках
значился и я из молодых.

С дагестанским золотом в бокале
достигали мы крутых вершин.
А на кухне распевала Галя…

Боже мой! Как эти зимы звали
В Болдино, в Россию, в карантин!

Ткалась бесконечная беседа
И в свое вплетала полотно
друга-стихотворца и соседа,
друга-богоборца и аскета,
друга и литературоведа
из Парижа… Ночь глядит в окно.
Нету вас – и все заметено.

А еще мы позовем Булата.
А Булат Фазиля позовет.

Старший брат Иосифа без брата
сам придет… Да это ведь, ребята,
будет грандиозный Новый год!

Два десятка моих собеседников в небытии,
или где там еще…
Обращаюсь к Тебе, но ответы нелепы Твои:
хорошо, хорошо.

Свет и тьма удались – хорошо, и земля, и вода,
и такие вот мы,
кто поверил: не деться со света уже никуда –
и в объятиях тьмы.

Ну а кто не поверил, сомненья не в пользу него,
но опять хорошо:
сомневаться осталось любому всего-ничего.
Или – что там еще?

Будет грандиозный Новый год.
Каждый гость с подарочком придет.
Принимай, любезная сторожка!..
Серебрится снежная дорожка.
В инее оконный переплет.

В санаторском баре пир горой.
Но у нас-то карнавал другой
и компания повеселее.
Вон по той березовой аллее
Бабеля уводят на убой.

А потом по ней хромает вдаль
Кома, составляющий словарь
англо-алеутский, а возможно,
индо-африканский… И тревожно,
оттого что в небе киноварь.