Олег Хлебников - Заметки на биополях [Книга о замечательных людях и выпавшем пространстве] [сборник litres]

Сей колхоз устроил Сталин по леоновской наводке.
Показатели блистали в каждой сводке.

Своевременных романов были высоки удои.
Беспегасных графоманов взяли в долю,

в пастухи определили, колокольцами снабдили –
дили-дили – дили-дили… А по ком они звонили?

А по всем – от звезд столичных до сибирской лесорубки.
Шел в колхоз единоличник, и урчал кавказец в трубки.

Сам определял – на племя или на убой барашка.
Беспробудно пил все время председатель Алексашка [2].

А потом Хрущев колхозу отдавал распоряженья,
сколько и куда навозу выливать без промедленья.

Перевылили маленько в огороде Пастернака,
что на улице Павленко – возле поля и оврага.

Там теперь музей за это. Впрочем – с каждым днем ветшает
и, в отличье от поэта, вечностью не утешает.

Как и все это селенье – на окраине вселенной –
с новорусским привнесеньем, постсоветским населеньем.

Посреди вечерней тьмы густой
только храм светился золотой,
да еще кабак сверкал бриллиантом,
да собаки лаяли дискантом
между сей обителью и той.

Все, что хочешь, – лучше, чем ничто.
Тьма над головой и под пальто.
Тьма везде – в любом приделе храма,
в шуточках гуляющего хама,
в мертвецах, играющих в лото.

С ними я до одури играл,
числа выкликал и заклинал –
не вытягивалось «девяносто».
Свечи из нетлеющего воска
продлевают жизни карнавал.

Слышал, в позапрошлом феврале
так мело, мело по всей земле,
словно снегу не дано предела.
Но свеча твоя не догорела –
и не на столе, а в алтаре.

А на даче сорок лет не спят.
Рядом бродит сын твой – староват
стал сынок, завел за спину руки… –
по тропе твоей любви и муки,
там, где днем туристы гомонят.

Он заходит в полночь в кабинет
твой просторный, где и книжек нет, –
стол да плащ, кушетка, кресло, кепка,
сапоги, сработанные крепко…
Он – твой грэевский автопортрет.

Надевает плащ – велик слегка.
Обувает оба сапога –
вроде впору. И несут как в сказке
к озеру в резном багете ряски
с ивой, не отплакавшей пока.

Ива деревенская одна
там осталась, где жила она,
не Марина Мнишек, но полячка,
жизни уплывающей подачка
и твоя последняя вина.

Мы с тобою, праведник Борис,
не во времени пересеклись –
только в этом выпавшем пространстве,
где летят деревья в жажде странствий
по небу, пролившемуся ввысь.

И в соседстве со свечой твоей
я поставлю свечку поскромней
за другого грешника Бориса.
И опять тревожно и капризно
от нее взовьется рой теней.

Как же он гудит над головой! –
этот рой: «… Труба, трубы, трубой…
Вот и лето… Лета, Лорелея…
Я, я, я… А строю на песке я…
И не все ль равно, в какой пивной?..»
Посреди вселенской тьмы густой.

…Ну а эту свечку я поставлю
за Арсения,
за него молиться стану
во спасение,

за его письмовник-подорожник
посеребренный,
за пустующий треножник
неколеблемый.

За Давида помолюсь – за царствие
небесное:
хоть пображничают в братстве
по-над бездною.

За Владимира, Булата, Валентина, Марка, Юрия,
Иосифа –
дай им всем лозу лазури,
чтобы досыта.

Вот свеча за Александра –
где за здравие? –
чтоб сомненье и досада
нас оставили,

чтобы спала пелена с библейских
глаз его –
злые брызги волн летейских
встретить ласково.

За Андрея, Беллу, Женю
и Евгения.
Подари им, как блаженным,
дни забвения,

славу, крепкую на вид,
да шоколад еще…
И пройду, из храма выйдя,
мимо кладбища.

Приемный покой при погосте.
Но мы здесь не гости – бросьте! –
шеренга смертельно больных:
слепые, глухие, в коросте
обид – и не сыщешь иных.

И все мы болтаем без толку,
чтоб только не зубы на полку,
чтоб раньше других не уснуть –
под стук поездов, без умолку
считающих пройденный путь

туда и обратно… Лишь это
за сельским кладб и щем поэта.
Иного никто не нашел.
Да речка, но даже не Лета,
журча, размывает подзол.

Серебрится снежная дорожка –
ты жива еще, моя сторожка,
жив и я. И скоро Новый год.
Кто ко мне с подарочком придет,
постучит в морозное окошко?

Чтоб попасть на этот карнавал,
в очередь за смертью я стоял,
ты освободилась – достоялся.
И теперь вдвоем с тобой остался.
Жду гостей, которых нагадал.

…Во главе стола садись, Иосиф.
Ты здесь жил, свое болото бросив,
чтобы погулять в кругу друзей,
но для избранной судьбы своей
среди трех не затеряться сосен.

И не торопись. До Рождества
на свои вернешься острова –
хоть Венеции, хоть Ленинбурга…
Был и я в венециях. Как урка,
на вокзалах ночевал. Едва

от карабинеров сделал ноги…
Вот послушай, сочинил эклоги…
………………………………………………
………………………………………………
………………………………………………

Ну и как тебе?.. Да это что!
Я не то могу… Зачем пальто
надеваешь?.. Ладно, я не буду…
Ты меня еще не знаешь, груду
понаписанного… Но зато –

делим угол… Кто-то в дверь стучится?
Показалось… Может быть, лисица…
Да, представь, у нас с тобою здесь
нынче даже чернобурки есть!
Скоро может и не то явиться…

Ты вскочил в вагон в последний миг.
Был у нас и… в общем, ученик.
Ты о нем писал, я делал ставку…

Чтобы не спиваться, курит травку.
Но никто из нетей не возник

попрямей. Все роют под тебя.
Лучше бы ходили под себя,
от стихов чернилами шибает,
как и у тебя порой бывает…
Да куда же ты?.. Ведь я любя!..

Я-то сам, над рифмами корпя…
(Исчезает.)

…Так же вдруг исчезла ты –
та, какой была когда-то:
персиянка из Орды
и Эсфирь из Халифата.

Я возил тебя сюда,
окунал в купели грязной
деревенского пруда,
окольцованного ряской.

А потом уже водил
к Жене, к Белле и к Булату –
в круг расчисленных светил…
Ты была не виновата