Олег Хлебников - Заметки на биополях [Книга о замечательных людях и выпавшем пространстве] [сборник litres]

Вдруг Самойлыч остановился (а мы до Трех вокзалов уже дошли) и произнес с чувством и неожиданно в рифму: «Галку – жалко!» Это был лозунг, который мы, в отличие от других, столь же категоричных, имели полную возможность воплотить в жизнь. И мы, слава Творцу (и просто – творцу), пошли обратно.

На этой обратной дороге, помню, мы разговорились о Слуцком.

Они с Самойловым были самые близкие друзья-соперники. Как-то Слуцкий даже предложил ДС поделить сферы знания: «Так как нельзя знать все, – примерно так сказал Борис Абрамович (в пересказе Давида Самойлыча), – давай я буду знать живопись, а ты музыку, если тебя что-то спросят о живописи, отсылай ко мне, если меня что-то спросят о музыке, я направлю к тебе».

В молодости поэт Давид Самойлов долгое время не мог выйти из-под влияния поэта Бориса Слуцкого. Когда вышел, стал собой. Но – когда вышел, Слуцкий на него обиделся и обозвал «широко известным в узких кругах» (эта фраза стала крылатой).

А Самойлов, мало того что написал «Сексуальный словарь для Бобы Слуцкого» (как известно, однолюба), так еще и постоянно подтрунивал над любовью Слуцкого к иерархии и разного рода обоймам. Например, на его вопрос: «Дэзик, как ты считаешь, мы с тобой в первой десятке или только в первой двадцатке лучших современных поэтов?» – ответил: «По-моему, только в первой двадцатке, но что-то предыдущих восемнадцати не видно».

Смерть Слуцкого Самойлов страшно переживал, укорял себя, что не приехал к нему в Тулу, где тот доживал свои последние годы в квартире брата. Единственным, кого хотел видеть Слуцкий незадолго до смерти, был Самойлов. Самойлыч об этом узнал, но только-только выписался тогда из больницы, где лежал по поводу сердца (из-за этого повода и умер).

Помню, как мы с Самойлычем стояли у зала прощаний крематория в холодный февральский день (ЦДЛ покойному Слуцкому не предоставили – что-то там официозное тогда происходило), и Дэзик плакал.

А через четыре года умер он – в тот же день, что и Слуцкий: 23 февраля, это многим кажется символичным.

Могила Самойлова осталась в сопредельном государстве – Эстонии. И теперь очевидно, что он из России все же иммигрировал, хотя любил ее, что называется, до последнего вздоха.

Выступив на вечере памяти Пастернака в Таллине, он ушел со сцены и из жизни практически одновременно. Стук упавшей за сценой палочки услышал Зиновий Гердт. Последними словами Самойлова были: «Все хорошо…»

Но не хочется заканчивать про Самойлыча (которого все близкие до смерти называли Дэзиком) на грустной ноте. И потому – вот одна простая история.

Я решил познакомить с ним мою жену Анну Саед-Шах. Он в это время лежал в больнице «с сердцем». Мы пришли его навестить.

Палата была многолюдной. Самойлыч нашему приходу обрадовался и тут же позвал в «предбанник» мужского сортира покурить – наличие молодой сексапильной дамы его не смущало. Ее, к моему удивлению, не смутило тоже. Только мы затянулись, Самойлыч сказал: «Я здесь написал, наверно, лучшее стихотворение в своей жизни – всем мужикам в палате понравилось!»

Я приготовился проникновенно слушать.

– Вот, – прокашлялся Самойлов, – слушайте:

Я, не будучи еще совсем доверительно-близко знакомым со своей женой, закашлялся. А Самойлыч веско повторил: «Мужикам понравилось».

Что же касается его стихов, не обремененных ненормативной лексикой, которые «мужики» вряд ли читали, надо сказать, что Самойлыч в последние годы мог опубликовать все, что хотел.

Даже в разгар застоя Самойлов печатал стихи, посвященные Льву Копелеву, Андрею Синявскому и некоторым другим диссидентам. Правда, обозначал он эти посвящения по-пушкински (все же «из поздней пушкинской плеяды…»!) – инициалами: Л. К., А. С. Цензура догадаться не могла, а адресаты понимали.

И все же помню случай, когда Самойлыч очень расстроился по поводу своих книгоиздательских дел. Это был 1987-й или 1988 год. Самойлов узнал, что его избранное в двух томах запланировано в «Худлите» на 1993 год. «Я не доживу», – как-то очень спокойно и твердо сказал он мне.

Я понял, что надо немедленно поговорить с кем-то из его влиятельных поклонников, чтобы тот посоветовал «Худлиту» изменить свои издательские планы. Обратился к Шестинскому, который высоко ценил Самойлова и вообще с особым пиететом относился к поэтам фронтового поколения. И выгорело! Двухтомник передвинули на 1989-й. И Самойлов получил вполне приличный аванс, очень даже нелишний при большой семье, которую он содержал. Чтобы отметить это дело, Самойлов позвал нескольких своих друзей и учеников в ресторан ЦДЛ. Во время пребывания там он все время повторял: «Я богатенький старичок!»

Между тем ему не было и семидесяти. Эту круглую дату он собирался бурно отметить в 1990-м. Но до своего знаменательного дня рождения не дожил.

Кстати, в другой раз, когда он пришел в ЦДЛ, бдительные в те годы отставники-швейцары не хотели его впускать – в лицо не знали, слишком редкий гость, писательского билета он с собой, разумеется, не носил, ориентировок на него тоже не было. Самойлыч не стал устраивать скандал, типа, я такой-то, а ты кто такой. Он огляделся и увидел у раздевалки поэта Александра Юдахина. «Я с Юдахиным!» – уверенно сказал Самойлов, и был милостиво впущен.

Здесь же, в ЦДЛ, в Большом зале, в 1995-м состоялся грандиозный вечер, посвященный 75-летию со дня рождения Давида Самойлова.

Выступали Окуджава, Искандер, Евтушенко, Левитанский, Козаков, Валентин Никулин, Рафик Клейнер, Гелескул, Рассадин, Татьяна Бек, Либединская, композитор Борис Чайковский, правозащитник Павел Литвинов… Всех не перечислить. Вечер вели мы с Юрой Ефремовым (вроде как два самойловских ученика).

Зал был битком – стояли и сидели в проходах, в открытых дверях, хотя в Москве, в свою очередь, стоял очень жаркий день 1 июня…

В первой половине девяностых ЦДЛ и близко ничего подобного не видел.

…Сейчас, дописав все это, прилег на самойловский диван, на котором возлежал еще тридцать лет назад. Этот диван вместе с письменным столом, книжными шкафами, любимым самойловским полукреслом и т. д. – из московской квартиры Самойлова – купила у Галины Ивановны моя Аня. Более новую мебель Галина Ивановна привезла из Пярну (дом там пришлось продать за бесценок ввиду геополитической ситуации) и поставила в единственном теперь самойловском доме. В котором живет вместе с сыном Петрушей.

А домовина – в Пярну. За могилой следят пока еще оставшиеся в Эстонии друзья Самойлова. Что же касается самих благочинных эстонцев…

Видел я могилу Игоря Северянина в Таллине – если б был Геростратом, унес бы небольшую и скромную, в отличие от самого Северянина, могильную плиту в сумке: она была не закреплена и валялась около холмика…