Олег Хлебников - Заметки на биополях [Книга о замечательных людях и выпавшем пространстве] [сборник litres]

P. S. Последнее мое общение с Евтушенко было сугубо деловым. Он прислал в «Новую газету» стихи памяти Анджея Вайды. Торопливые и небрежные. Я позвонил ему в Талсу и сказал, что считаю стихи неудавшимися, привел в подтверждение какие-то строчки. Ответил Евтушенко холодно – обиделся. А дня через два позвонил мне с благодарностью. Говорил что-то про мою профессиональную честность. И прислал полностью переписанные стихи, которые мы и опубликовали. Все это случилось незадолго до его смерти. Вот на этом его «спасибо» мы и расстались навсегда.

Уже позже я увидел одно из его многочисленных телеинтервью, в котором он признается, что из огромного списка своих стихов 70 процентов считает плохими. Кто еще способен на такое признание?!

А больше всего меня поразил его звонок главному редактору «Новой» Муратову – за сорок минут до смерти. То есть звонила Маша, а он потом только взял трубку и прохрипел, что хотел бы, чтобы некролог в связи с его кончиной поместили в «Новой газете»!

Это же как надо в последние минуты жизни заботиться о своей посмертной судьбе! И как мужественно надо понимать и принимать неизбежность!

Такое мужество – правда, не за минуты, а за месяцы до смерти – я наблюдал (вот именно, что наблюдал, а что я мог сделать?!) еще дважды. Это когда моя бабушка назвала точную дату своей смерти и когда Давид Самойлов, которого я действительно считаю своим вторым отцом, сказал, до какого года он не доживет.

Я застал последний период жизни Давида Самойлова, и период этот оказался, в сущности, как и у Межирова, эмигрантским. Только эмиграция оказалась ближней…

Прибалтика в советские времена была единственной Европой, доступной для «новой исторической общности» затюканных людей. Неважно, что провинциальной Европой. Зато – другой уровень ухоженности всего окружающего, бытовой культуры, сохранения «памятников истории и (опять же) культуры», как это тогда называлось… В общем, в Прибалтику, хотя бы в отпуск, тянуло всех, кто не отделял Россию от Европы или хотел ее таковой, неотделимой, видеть.

Давид Самойлов с семьей поселился в Эстонии, в Пярну (на уютной улочке Тооминга, недалеко от моря) по многим причинам. И детей, один из которых – Петруша – был нездоров, второй – Пашка – ввиду своего неуемного озорства казался ДС прямым продолжателем дела отца, правильней было пасти на свежем воздухе и купать в море. И самому надо было отвлекаться от московской суеты. И некоторую дополнительную степень свободы обрести.

Вот по поводу этой степени свободы… К Самойловым в Пярну постоянно приезжали друзья и поклонники (и я в их числе). Среди приезжавших были и знаменитости. И Давид Самойлыч устраивал им вечера.

И чинным эстонцам, сильно разбавленным отдыхающими из Москвы и Питера, пел, что хотел, опальный тогда Юлий Ким, читал Бродского, тоже опального тогда, Михаил Козаков, травил небезопасные байки Зиновий Гердт… И сам ДС проводил свои вполне неподцензурные вечера и в Пярну, и в Таллине.

Конечно, постоянно приезжал к нему старший сын от первого брака Александр Давыдов, писатель и издатель, единственный из детей, кто пошел, что называется, по стопам отца (кстати, благодаря его усилиям была установлена мемориальная доска Самойлову в Москве на доме, где тот жил со своей первой женой, матерью Саши). Появлялся и друг Саши, литературный секретарь ДС, занимавшийся московскими литературными делами поэта…

К Самойлову в Эстонии относились уважительно, хотя вряд ли понимали его масштаб. Но это Самойлыча не смущало. Зато понапрасну не приставали, да и манеры у этих эстонцев не такие, чтобы нахально вторгаться в частную жизнь – пусть даже знаменитого человека, тем более. И потому он свободно гулял по берегу Залива со своей палочкой, и строчки сами приходили к нему. Так написалась одна из его последних прижизненных книг – «Залив» («Я выбрал Залив…» – это строчка из книги, простая, но многое объясняющая). Но, гуляя по берегу, Самойлыч видел не только поэтические ориентиры: маршрут был проложен четко, логистика была безупречной. Он шел вдоль берега от одного «эйнелауда» до другого (это такие очень чистенькие эстонские забегаловки). В каждом выпивал рюмку коньяка, иногда молча, иногда общаясь с завсегдатаями. Кажется, именно во время этих прогулок он придумал героев своего эстонского эпоса: мясника Заада с его любвеобильной женой, философа Куурво Муудика, основателя течения «мытлемизм», главное положение которого: «Мытлю – следовательно, существую»… И некоторые другие перлы из составленной друзьями книжки Самойлова «В кругу себя», несомненно, появились под рюмку коньяка в «эйнелауде». Ну например, такой:

Так Самойлов развлекался. И все-таки иногда остро чувствовал если не одиночество, то свою оторванность как от литературной среды, так и от начавшей в восьмидесятые годы быстро меняться московской жизни. Не зря писал много писем. А главным его собеседником была интеллектуальная и решительная жена Галина Ивановна…

Приезжая в Москву, Самойлыч сразу же начинал звонить Галине Ивановне в Эстонию. И очень долго с ней разговаривал.

Но, конечно, хотя реже, чем Самойлыч сам по себе, – в Пярну оставались двое пубертатного возраста сыновей – приезжали они и вместе. Тогда Галина Ивановна тут же начинала заниматься обустройством России в одной отдельно взятой московской квартире. И еще – «интеллектуально обслуживать» (ее выражение) многочисленных гостей.

Однажды Самойлыч и Галина Ивановна на моих глазах сильно поссорились. Ссора носила какой-то интеллектуально-принципиальный характер. В общем, ДС решил, как Толстой, уйти из дома. Он оделся, взял палочку и пошел в ночь.

Естественно, я его догнал. Самойлыч направлялся к Трем вокзалам – благо, недалеко.

Мы шли и обсуждали идеи Сахарова и Солженицына (причем Самойлыч снова склонялся к тому, что Россия должна воспринять и совместить те и другие), говорили о некоторых незаслуженно, по мнению Самойлова, да и моему тоже, вознесенных современных пиитах, еще о чем-то…