Олег Хлебников - Заметки на биополях [Книга о замечательных людях и выпавшем пространстве] [сборник litres]

Не правда ли, хочется продолжить этот список именно Беллой Ахмадулиной и тоже ее как-то определить, потому что и за ее поэзией «невольно подставляют человеческое лицо – и все полюбили лицо…»?

Давайте попробуем если не определить, то хотя бы приблизиться к определению… «Белый голос в полночное время», – так написал о ней Андрей Вознесенский. Действительно – божественный голос, заставляющий слушать музыку стиха, даже когда его смысл с эстрады не воспринимается или воспринимается не сразу. Стройная летящая фигура. Красивое лицо с чуть раскосыми глазами и горестным ртом. Брак и развод с еще одним кумиром шестидесятых, Евгением Евтушенко, потом – с Юрием Нагибиным… Участие в «Метрополе» и полуопала. Дерзкие ответы на реверансы власти. Присутствие итальянской (экзотика!) и татарской (своя!) крови. Наконец, даже фамилия на «ах», как у Ахматовой, и отчество на это же «ах» (единственная дразнилка – «Белла Ахматовна», очень добрая, по-моему). Вот это «Ах!» за ней и тянется.

«Все шло ему на пользу!» – как говорил поэт Рюхин из «Мастера и Маргариты» о Пушкине, только здесь не ему – ей, Ахмадулиной.

Мужчины в нее влюблялись, чиновники махали рукой: «Не от мира сего», «сумасшедшая», – женщины ею любовались и гордились: «Вот мы какие, смотрите!» Стереотип советской женщины – той, что вышагнула из знаменитой скульптуры Мухиной или стоит на трибуне партсъезда, разрушался, возникал преждевременный эстетический плюрализм. И все это благодаря Белле. То есть ее лицо очень эффективно сработало на популярность. Но вот что удивительно и, кажется, является исключением из очень строгого правила: ее лицо помогло и ее искусству!

Благодаря «белому голосу» Беллы, ее эффектной сценической внешности, репутации наконец, эстрадный успех ей был обеспечен вне зависимости от понятности стихов. И это позволило ей почти не обращать внимания на вкусы и запросы публики! Публика ей милостиво разрешала просто петь, как пташке божьей, которая, как известно, вообще обходится без слов. Таким образом, Ахмадулина легко миновала главную ловушку эстрады, отменяющую, опять соглашусь с Рассадиным, родовое преимущество поэта перед актером: независимость от мгновенного успеха у слушателей или зрителей.

Поэтому в стихах Ахмадулиной куда меньше, чем у ее коллег по эстраде шестидесятых, а в поздних и вообще нет чистой публицистики, формулировок прогрессивных идей и социально актуальных мыслей, то есть того, что собственно к поэзии не имеет отношения. И всегда есть попытка нащупать нечто, что прозой не пересказать, что не есть «переводы готовых смыслов» (Мандельштам), а значит, антипоэзия.

Если уж я вспомнил Мандельштама, то скажу, что, по-моему, сближает с ним позднюю Ахмадулину: она тоже мыслит «упущенными звеньями», не утруждая себя объяснениями очевидного для нее. Наверно, это затрудняет ее общение с читателями, но не с музой. Да при нынешних-то тиражах думать о массовом читателе и вовсе, наверно, глупо. А Белла Ахатовна всегда была чрезвычайно умна.

И от своих товарищей-шестидесятников она никогда не открещивалась, быть может, иногда отходила чуть в сторону, так что, перечисляя знаменитую обойму, упускали чаще всего именно ее имя. Но сама Ахмадулина свое отношение к ним сформулировала раз и навсегда:

Поймал себя на мысли, что завидую поколению Евтушенко – Вознесенского: у нашего поколения и последующих такой своей Беллы нет.

Ее «лицо» до последних дней продолжало на нее и ее «искусство» точно так же «работать», как это было в ранней молодости. С ней не произошло таких разительных перемен, в том числе и «имиджевых», как, например, с Ахматовой. И ее творчество не делится на раннее и позднее, как у Цветаевой. И за семьдесят она оставалась все той же Беллой, и при разговоре с ней отчество то и дело хотелось упустить, а она никогда не обижалась на эти упущения. Понятное дело, у поэта прежде всего должно быть имя, а уж у кого-кого оно есть…

P. S. Всякий раз, когда я ей звонил, понимал что все свои дела надо отложить на полчаса или минут на сорок пять. Но завороженно слушал ее щебетанье о птичках или о «типчиках», как и ее стихи.

Россия поэтами богата, как полезными ископаемыми. Но по-настоящему всенародной любви удостоились, кажется, только трое: Пушкин, Есенин и Высоцкий.

О том, что было бы, если б «первая любовь России» Пушкин дожил до старости, написано немало – и в прозе, и в стихах. А давайте представим, что Высоцкий прожил с нами все перестроечно-реформенные и «суверенные» годы. Что бы он делал, писал, как реагировал на события этих лет?

…Мне кажется, я даже слышу его песню о китенке, застрявшем в арктических льдах, на помощь которому отправился советский ледокол в горбачевские восьмидесятые. Это был первый бескорыстно-гуманный поступок «империи зла» (его заметил писатель Анатолий Королев и описал в своем «Эроне»)! И, несомненно, он бы тронул Владимира Семеновича. Как не мог его оставить равнодушным демонтаж Берлинской стены – он был бы в это время там, в Берлине, и пел на этих развалинах, с которых началось строительство новой Европы – без границ и нейтральных полос, где «цветы необычайной красоты»! Вообще перестройку Высоцкий активно бы принял, а вот про сухой закон обязательно написал бы очень смешную песенку, в которой мог блестяще продолжиться его зощенковский диалог Вани и Зины.

Но еще раньше он написал бы цикл «афганских» песен, одна из которых называлась бы «Груз 200». И когда с этими его песнями возвращались бы наши солдаты из Афгана, из окон домов в каждом городе и селе звучала новая запись Высоцкого про конец этой бессмысленной и жестокой войны.

Ну и никуда в перестройку Владимир Семенович не делся бы – стал, как Сахаров, Евтушенко, Щекочихин, народным депутатом. Ну а там, конечно, вошел бы в Межрегиональную группу и – что, тоже продвигал Ельцина? Боюсь, да. Брезгливостью к партийно-комсомольским деятелям Высоцкий не отличался. И даже в баньках с ними по-черному парился.

Знаю на примере его последних гастролей, которые случились в мой родной Ижевск. Он предпочел пойти в баньку с комсомольчиками, а я на это время (и он согласился) приглашал его выступить в городской литстудии.