Надя Делаланд - Рассказы пьяного просода

Незадолго до села стояли высоченные скирды соломы, наполовину утопленные в снегу. Мы к тому времени сильно вымотались, не сговариваясь, поскидывали лыжи и забрались наверх. Не поспать, конечно, а просто перевести дух.

Разбросали снег, чтобы было приятно лежать, и улеглись там. После нехилой пробежки нам было тепло. Правда, пока мы возились, спряталась луна и мороз окреп. Небо стало темное, звездное. Не знаю, о чем думал Колька, но я думал о звездах, которые, почти не мигая, смотрели на меня. Рассматривали нас под микроскопом. Изучали. Это был консилиум. У каждой было свое выражение. Я постарался запомнить их по этому выражению, а еще по размеру и как они расположены относительно друг друга. Для этого я закрывал глаза и мысленно восстанавливал картинку, а потом открывал и сверял.

– Как ты думаешь, – спросил я Кольку, – там есть жизнь?

– Ну? – ответил Колька неопределенно.

– Ну, есть там где-нибудь на Марсе или на Венере – люди, животные, растения? Хотя бы вода…

– Люди – вряд ли, – сказал Колька со знанием дела. – Но что-нибудь живое, совсем непохожее на нас, наверное, есть. Например, – Колька несколько секунд подыскивал пример чего-нибудь подходящего, – живые камни.

– Камни? – Я задумался и сразу представил, как мы с Колькой в составе экспедиции, разыскивающей жизнь, летим на другую планету. Мы оснащены специальными приборами, которые могут определять наличие хоть какой-нибудь самой маленькой, завалящей жизни с точностью до 99 процентов. И вот на одной из планет приборы показывают, что вроде бы жизни нет, но что-то в их показаниях есть подозрительное, противоречивое. И инженер, который отвечает за эти приборы, начинает разбираться, как-то их перенастраивает – и вдруг оказывается, что жизнь здесь есть. Живые камни. Мы вступаем с ними в контакт, это удивительно и сенсационно. Потом возвращаемся на Землю, чтобы всех потрясти своим открытием. Захватив, разумеется, с их согласия, с собой несколько не очень тяжелых инопланетян. И – о чудо! – на Земле наши приборы, которые мы используем для общения с гостями из космоса, показывают, что все камни тут тоже живые. И не только камни…

Внезапно я осознал, что одновременно заснул и проснулся, потому что кто-то невидимый будто толкнул меня в бок. Довольно бесцеремонно.

Я попробовал пошевелиться, но все тело окоченело. Я понял, что если срочно не начну двигаться, то мне хана. Но как – если руки и ноги меня совсем не слушались?! Хорошо, я вспомнил, отец рассказывал, как на Индигирке они присели отдохнуть около сосны, задремали и замерзли. Но начали кататься, и это их спасло.

И я тоже начал. В основном я работал спиной. Потом мне удалось сползти со скирды. Я валялся, пока тело не пошло мурашками, надо было перетерпеть. Казалось, время остановилось, и эта пронзающая мелкими иголочками боль никогда не прекратится. Первыми отошли руки, потом я смог встать, попробовал бегать. Сначала каждое движение давалось с трудом, но постепенно тело возвращалось ко мне. Тогда я подумал о Кольке, который все это время тихо лежал на вершине стога. Я снова забрался наверх, заглянул ему в лицо, потряс за плечо, позвал. Но Колька заснул слишком глубоко, чтобы меня услышать.

Считается, что замерзнуть – самая приятная смерть. Но я не мог позволить Кольке получить это удовольствие. Я тряс его, растирал ему щеки, таскал, мял, сгибал руки-ноги, кричал. В какой-то момент мне показалось, что его веки дрогнули, и я с удвоенным остервенением стал его колошматить. Наконец он очухался, а я вконец ухайдокался. Но кое-как мы добрались до дома.

Это все единым махом пронеслось, как говорится, перед моим мысленным взором, пока я лежал на полу забегаловки, нашаривал свалившиеся от удара очки и узнавал в незнакомом чуваке моего Кольку. Морщинистого, опустившегося школьного друга Кольку, который стоял надо мной и с ненавистью честил меня за то, что тогда ночью я не дал ему заснуть, а вытащил его из того прекрасного забытья в эту страшную жизнь, которая у него совершенно не заладилась. И в этом был виноват я. Так считал Колька.

Он орал на меня, забрызгивая все вокруг слюной, что худшей сволочи он не встречал, что его жизнь – настоящий ад, что он нищий, заброшенный, что я не имел права менять его судьбу. Или я возомнил себя Богом?! Я не нашелся, что ему сказать тогда.

И уже в самолете я вдруг с особенной ясностью понял, что, наверное, было бы гуманнее и честнее вмазать Кольке в ответ, чтобы вывести его из этого риторического жизненного тупика. Надо было, – но желания не было. Из иллюминатора я видел, как тень самолета скользит по облакам, и стрекоза летает и летает над живыми камнями.

Когда он рассказал историю, я почувствовала, что кто-то трогает мой лоб. Мне не хотелось открывать глаза, я боялась, что пьяный просод исчезнет. Но тот, кто трогал мой лоб, принялся трясти меня за плечо и кричать мне в ухо.

Прошло еще десять лет. Я только что умерла и лежала на кровати. Внезапно дверь открылась, и в комнату вошел пьяный просод.

– Ай-яй-яй, маленькая любительница историй, – сказал он печально. – Что же ты меня не дождалась?

Я хотела сказать ему, что слышу его и знаю, что он здесь, но у меня ничего не получилось. Он сел рядом со мной и погладил меня по руке.

– Сегодня я расскажу тебе мою последнюю историю. Слушай.

Помню, в детстве я любила воображать, что лежу на кровати, которая уютно стоит под сосной. Кругом снег, а я тепло укрыта – один нос торчит наружу. И так мне становилось хорошо. И я сразу засыпала. А еще представляла, что плыву по ночному небу в коробке-кроватке, рассматриваю звезды, вдыхаю темный прохладный воздух, и это тоже растворяло тревогу, погружало в сон. А сейчас я представляю очень много всего, но не чтобы заснуть, а чтобы как-то провести время, потому что не вижу ничего, кроме белого потолка. Открываю глаза – потолок. Закрываю – снова он. Иногда на него садится комар, или муха на фоне его бесстрастного экрана шатким алкоголическим кандибобером пролетает по своим мушачьим делам, а то головокружительно скользнут масляным светом фары равнодушно-любопытной машины.

Однажды в левом углу потолка свил паутинку небольшой сероватый молодчик. Свил и ревниво устроился в засаде. Когда открывалась дверь и легкий сквозняк трепыхал его вдохновенную сеть, он вскидывался и бежал поглядеть. Вздыхал и ретировался. А потом он спрыгнул с потолка на тоненькой сверкающей леске, залихвацкий циркач, пораскачивался примерно в полутора метрах от пола, нагнетая ужас на почтеннейшую публику, отпустил страховку и канул вниз. Больше я его не видела.