Дониэль Клейтон - Хрупкие создания

Я не рассказала Элеанор о том, что случилось в ресторане. Я вообще мало с ней говорю.

– А что с Анри? – Элеанор не нравится, что у меня есть от нее тайны.

– А кто тебе названивает? Куда ты постоянно сбегаешь?

Ее рот открывается и закрывается, но она только издает странный звук, словно давится словами.

– Никто.

– Тогда и с Анри ничего не происходит.

Ищу в толпе Лиз. Элеанор тащится следом.

Мы все время стояли недалеко от бара, словно вот-вот собирались уйти, но сейчас мы просачиваемся сквозь толпу и шум. Все на нас смотрят. С тревогой, с завистью, а иногда – похотливо. Мы – набор бесконечных ног, костей, острых плеч и длинных шей. Мы выделяемся.

– Никто, – повторяет Элеанор, словно она убеждает в этом не только меня, но и себя.

– Как скажешь.

Отвлекаюсь на хорошенькую девушку, которая флиртует с каким-то парнем: ее руки у него в карманах. Похоже, искать Лиз и не стоит. Может, мне хватит просто прочувствовать, каково это – быть не-балериной. Упираю руку в бок и откидываю назад волосы – повторяю за девушкой, на которую пялюсь. Выхлебываю остатки льда. У него привкус алкоголя. Продвигаюсь поближе к танцполу – Элеанор следом, словно она потерявшийся щенок. По дороге я натыкаюсь на Лиз. Она щебечет с каким-то иностранцем постарше – бразилец или, может, аргентинец? Слушает его так внимательно, словно у него изо рта падают золотые монеты.

– Эй! – окликаю ее слишком громко.

Лиз отодвигается от меня и пытается показать тому парню, что в жизни меня не видела.

– Анри угрожает, что расскажет всем, что мы сделали с Кэсси. Ну, та старая история.

Алкоголь действует на меня как сыворотка правды. Слова льются нескончаемым потоком, и это привлекает ее внимание.

– Тогда будь осторожна, – кричит Лиз в ответ, словно она не имеет к этому никакого отношения. – Никому не доверяй! Этот урок дался мне нелегко…

Я, должно быть, выгляжу ошеломленной, потому что она продолжает низким голосом, словно репетировала:

– Например, я думала, что мы можем друг другу доверять. Но ведь это ты рассказала обо мне медсестре Конни. И они взвешивали меня дважды в неделю. Следили за мной, словно я какая-то преступница. Ты знала, что скоро я стану лучше тебя.

Она подпускает в голос бравады, но я вижу, что она испугана. Глаза бегают. Язык слизывает помаду.

Тереблю слишком короткий подол своего платья. В этом зале я самая голая. Разворачиваю стопы, отвожу плечи, сгибаю локти. Пусть балерина Бетт берет все в свои руки.

– Да кем ты себя возомнила? – говорю совсем как моя мать, когда с ней обращаются не так, как с Эбни – важной, богатой, знакомой с кучей людей. – Я никому ничего не говорила. Я беспокоилась о тебе, да, но ничего не говорила. Ты же одна из моих лучших подруг.

– Только тебе я сказала, сколько вешу. Как еще они бы догадались?

Как она могла не заметить? Да любой бы забеспокоился, поглядев на нее, – Лиз же ходячий скелет.

– Клянусь, я ничего не говорила. – Касаюсь ее запястья. Не могу потерять и ее. Впрочем, может, уже потеряла.

Парень, то ли бразилец, то ли аргентинец, подмигивает нам и исчезает в толпе, чтобы найти девушек посговорчивее. Она приподнимает подбородок:

– Ты смешна.

Я краснею. Я – средоточие ее гнева и грусти. Как это произошло? Я скучаю по Лиз, хотя разговаривала с ней не так часто, как хотелось бы.

– Да это твой почерк! Я слишком хорошо танцевала!

Элеанор переводит взгляд с меня на Лиз:

– Что случилось?

– Бетт меня выдала. Медсестре. И они с меня глаз не спускали, как стервятники. – Теперь она похожа на сумасшедшую.

Какой-то мужик передает мне два отвратительно сладких шота – словно по волшебству. Беру оба, а после возвращаю ему пустые стаканы и улыбаюсь так, как раньше улыбалась только Алеку. И снова фокусируюсь на своей проблеме.

– Бетт не могла этого сделать, – возражает Элеанор.

– И я ничего не говорила, Лиз. Ты же мой друг. Всегда была. – Я тараторю. – Я защищала тебя. Если бы кто-нибудь что-нибудь о тебе сказал, я бы их заткнула. Угрожала бы им. Пусть боятся.

Меня ведет, я в бешенстве, и обвинения Лиз только добавили к этой смеси взрывчатого вещества. Мне хочется напомнить ей, на скольких девочек я накричала за то, что они называли ее Аной – прозвище всех анорексичек – или дразнили за то, что на ужин у нее была одна жалкая клубника. Закрываю глаза: мир вращается, и я не могу удержаться в нем. На секунду я словно становлюсь другим человеком.

– Ты уже натворила кучу ужасного, забыла? А что насчет последнего? Не смогла избавиться от Джиджи и избавилась от меня! – кричит Лиз. – Берегись, Элеанор. Ты наверняка следующая. Девчонки в школе боятся тебя, Бетт. Они молчат. Но, помяни мои слова, Бетт, карма не дремлет.

Я не успеваю осознать всех сказанных ею слов, а Элеанор уже берет меня за руку – своей мягкой маленькой ладошкой. Это такой знакомый жест, что мне хочется разрыдаться. Элеанор тащит меня прочь и кричит на Лиз.

Она остается в клубе, а мы ловим такси. В поездке молчим. Элеанор снимает ожерелья и бросает в сумочку, потом вынимает шпильки из волос и распускает их. Успевает даже смыть часть макияжа.

– О чем ты только думала? – наконец выпаливает она. А я не знаю, что именно она имеет в виду: алкоголь, бар или перепалку с Лиз. Наверное, все это вместе.

– Я просто хотела повеселиться. – Мои собственные слова звучат так, словно я где-то далеко.

– Балет – вот что весело, – отвечает Элеанор сдавленно. Вся ее храбрость испарилась, и на ее месте осталась обычная Элеанор, хотя сейчас она кажется старше и мудрее. – Она же больна, Бетт.

– Да.

– Надо сказать ее маме. Ей нужна помощь.

– Ага.

– Нельзя, чтобы мы стали такими же. – Голос Элеанор дрожит, почти превращается в знакомое нытье, от которого меня тошнит. – Может, не стоит все брать в свои руки. Давай расскажем мистеру К.

Хватаю ее за руку, чтобы она подняла на меня взгляд.

– Я всегда беру все в свои руки. Только так и нужно делать. Бороться. А потом сделать шаг вперед и забрать то, что захочешь.

Это мои собственные слова или это алкоголь говорит во мне?

– Держи все под контролем. Как тогда, когда ты получила роль в «Щелкунчике».

Элеанор вздыхает, словно и не слышит меня.

– Бетт, а вдруг Лиз станет хуже? Или она вернется в школу летом? Что мы тогда будем делать? – Элеанор смаргивает слезы.

– Не знаю, – отвечаю.

Потому что я в самом деле не имею ни малейшего понятия.

Валентинов день прошел, но, куда ни посмотри, повсюду розовые и красные цвета, сердца и цветочки. Меня от этого уже тошнит. Хотя, может, не только от этого. Коменданты даже не повесили на информационные доски в коридорах воздушных змеев и бумажные облака, как делают каждый март. А ведь уже четвертое число.