Надежда Михайловна - Дорога в никуда (СИ)

Маринка разобрала продукты, а вот пакет для неё… она просто боялась посмотреть, что там. Потом решилась, вытряхнула все на топчан и судорожно выдохнула: две теплых кофты, темно-синяя и черная, такие, на пуговках, бабушкины, но толстые, брюки мужские, её теперешнего размера, теплые с начесом рейтузы, какие-то дутыши-сапоги, прокладки, тюбик дезодоранта, две футболки, еще одна с длинным рукавом, теплый шарф и варежки, нитки разноцветные, спицы и мотки пряжи.

Маринка обессиленно опустилась на топчан и замерла над этими вещами. Когда-то в той жизни, такой вот бабулькиной кофтой она бы заехала в морду, да и кто бы ей предложил такую?? Сейчас у неё сдавило грудь — за эти месяцы не осталось никаких иллюзий, она и Демиду-то до сегодняшнего дня не могла доверять. А вот эти прокладки и дезик простенький, они что-то затронули в её душе, такое, что казалось, умерло там, когда её накачивали дурью и пользовали все и по-всякому.

Демид, распаренный, но довольный, застал её застывшей над вещами.

— Марин, я понимаю, они все такие стремные, как выраждется мой племяш, — но…

Маринка подняла на него глаза:

— Нет, ты не понимаешь, твои покупки, они, они для меня дороже, наверное, брюликов. Я уже перестала верить во что-то хорошее, меня же фактически убили всем этим.

— Марин, не надо, не драконь себя, ну, было, да — из песни, как говорится, слов не выкинешь, но это уже в прошлом, надо жить будущим и смотреть вперед.

— А если нет никакого будущего?

— Ну, вот тут ты как раз и не права, будущее, оно всегда есть, пока мы живы. Ты не печалься, все ёще может повернуться, и судьба во все тридцать два зуба улыбнется, так бывает. Поверь, я не голословно говорю, я тоже был на грани. А сейчас… собирай свои вещички. Пьем чай и по коням, устал я что-то!!

— Демид, я тут за эти дни печку облюбовала, можно я там буду спать?

— Да, конечно, только вот иногда, если намерзнусь, буду тебя сгонять.

И как напророчил, утренники стали морозными, пожухлая трава по утрам покрывалась седым инеем, но воздух днем был изумительным, хоть ложкой ешь. Маринка, одевшись потеплее — Демид ссудил ей свою старую куртку-пуховик, в какой когда-то пришел сюда, теперь постоянно возилась на улице, замечая за собой, что стала чувствовать себя… более живой, да и в зеркале уже отражалась порозовевшее лицо, бледно-серый цвет исчез, но седина незаметно прибавлялась.

Маринка вначале расстраивалась, но Демид посмеивался.

— А вот поверишь, что я был жгучий брюнет, и меня с детства прозвали греком.

— Почему греком?

— А у нас на улице почти все греки жили, отец женился на матери, у ней бабка была гречанка. Один я у родителей случился таким — все светловолосые, типичные русаки, а я был смуглый, брюнетистый, только вот глаза отцовские — голубые достались. Так вот и до сей поры, греком и зовут, несмотря на то, что я совсем побелевший.

— Демид, а лет тебе сколько?

— А сколько дашь? — прищурился он.

— Нуу, лет пятьдесят, с хвостиком.

— А тебе я вот сорок пять-восемь на глаз кидаю.

Маринка обиделась до слез.

— Да мне только тридцать пять будет!!

— А мне сорок четыре! — засмеялся Демид. — Вот, видишь, оба старше выглядим, не проходят бесследно всякие невзгоды. Но на то мы и люди, а не гады пресмыкающиеся, в любой ситуации надо быть человеком. И верить, что вот не за этим, а пусть за десятым, или даже двадцать пятым поворотом, опять же как выражается мой ушлый племяш — перевернется грузовик с чем-то вкусным.

— И ты веришь в это?

— Верю, Марин, и не голословно. Я же сюда, в горы, помирать шел четыре почти года назад. Это долгая история, но поверь, было все без пяти минут на тот свет, а вот Микушка — да, он как раз меня встряхнул, это пожалуй первый шаг был к вере. Я тогда еле брел, — про то позже, а в одном из предгорных кишлаков пацанята им в футбол играли.

— Это как? — не поняла Маринка.

— Да видишь ли, он из всех щенков самый слабый и такой нестандартный уродился. Голова перевешивала, лапы слабенькие, не держали его совсем, все остальные щенки уже бегали, а этот едва стоял, ну и решили его… А я как раз мимо брел, он уже пищать почти не мог, я споткнулся, они его пнули как раз мне в ноги. Ну я его и поднял, сунул к себе за пазуху, пацаны пооорали, вышла какая-то мало-мальски понимающая русский тетка, я её поругал, что детки растут жестокими, она поохала, побежала в свою мазанку, вынесла бутылку молока, я плошку попросил, поить-то его как, вот и пошли. Он у меня за пазухой скулил сначала, потом пригрелся, затих. Я иду-иду, встану, рукой потрогаю — вроде теплый, живой значит. Тут почуял — завозился, успел вытащить едва — надул, хорошо, не за пазуху. Нашел какую-то ямку с водой, протер его все эти ссадины, грязь, налил в плошку молочка немного, он, бедолага, и лакать не в силах, пищит, сорвал травинку, вот через них и поил пару дней.

— Ползли мы с ним, как две засыпающие мухи, я как-то и про свою болячку подзабыл, проблемы с малышом были.

— Потом в очередном кишлаке в аптеке пипеток купил, дело веселее пошло, а он, хитрец такой приладился только у меня за пазухой спать, правда, мужик с понятием, ни разу меня не обдул. Как-то полудохлый, а вот начинал возиться, и я выдернуть его успевал…

Вот так и шли, дней, наверное, десять прошло, потом он встал так крепенько на своих кривых лапках и сам молоко лакать начал из плошки, и тявкать тоненько так. Смешной такой, я бреду еле-еле, он за мной, хвостиком своим тоненьким мотает, потявкивает на меня, а у меня забота — малыш ведь совсем. — Сюда как попали? Да Мик чего-то унюхал, побежал за кем-то, долго не было, я побрел за ним, полз, наверх забирался, узенькая такая тропка козья есть и по сей день, я сколько времени по ней брожу, ну а потом огляделся на передыхе — вниз идти нет смысла, да и этот шалопай где-то выше весело тявкает, дополз вот до этой самой полянки — умотался, ноги подламываются, дотащился до приступки и там сразу отрубился.

— Проснулся — все тело затекло, щенок рядом прижался — два бедолаги. Ну, стал осматриваться. Домишко-то был совсем крохотный, это потом уже мне Файзулла рассказал, что в былые времена туристы наши сюда ежегодно наезжали, и была у них тут типа база отдыха — дальше-то перли — горы покорять. Полазил, посмотрел, погреб вот этот, там кой какие банки жестяные нашел большие, ведра вот потом сделал, банька, на скорую руку слепленная, и самое важное — ручеек-речушка чуть ниже. Избенка тоже ничего, из бревнышек, крыльцо подгнило, кой какие доски в полу заменить, стол, два топчана, а вот печка — буржуйка. Посмотрел, подумал, вниз ползти желания никакого нет, решил немного разобрать, пока жив, отчего же не занять себя чем-то, да и руки по работе соскучились.

— Вот и начали с Миком жизнь отшельническую. Повезло, правда, неимоверно, за банками жестяными нашлась бочка небольшая, а в ней мука сухая, запах немного затхловатый был, но лепешки мы печь научились, мне немного надо, а Мик, он у меня всеядный. Не до жиру, семена какие-то в пакетике нашел, на полу в мусоре валялись, соль закаменелую, монолитом, — все в избушке разбросано, перевернуто — видимо, приходили местные давненько, поживиться. Копать сил нет, просто насыпал их вон на тот клочок земли и сверху горсточками земли прикрыл, поливал, правда, ну и выросли петрушка-кинза, несколько морковок — урожай, семена собрал, опять посеял.