Игорь Болгарин - Обратной дороги нет [сборник]

– Может, до моста – и с бою, а? – спросил Левушкин.

Бертолет заглянул в карту и сказал:

– До моста бы можно. Да только моста нигде поблизости нет.

– А может, сходить к тому старичку в Крещотки? – спросил Андреев.

– К какому еще старичку?

– «Танкисту», «будьте любезны…».

– Пустые хлопоты, – буркнул Левушкин. – То ж серьезное дело – переправа. Кто на это пойдет!

– Кому фашисты костью в глотке стали – тот и пойдет, – возразил Андреев. – Может, баркас помогут раздобыть. Или еще чего придумаем….

– Попытка – не пытка, – согласился Бертолет. – Выбирать-то у нас все равно не из чего.

– Одна только просьба к тебе, Бертолет, как к командиру, значит… – снимая с плеча винтовку и выгребая из карманов последние патроны, сказал старик. – Если даст судьба переправиться, обещай отпустить меня для наказания провокатора Миронова Кольки. Мучает меня эта мысль, что носит земля такого гада… Один патрон для него особо берегу…

– Обещаю, – сказал Бертолет.

И они еще долго следили за тем, как Андреев, нахлобучив капюшон, шел через поляну и скрылся затем за деревьями.

Бертолет сидел в своей излюбленной позе – по-татарски подогнув ноги и поставив рядом каску с металлическими деталями и велосипедную зубчатку.

– Опять мастеришь? – спросил Левушкин.

– Да… немного осталось.

– Легкий ты человек, Бертолет, – сказал Левушкин. – Всегда дело находишь. А я, как свободный час, весь извожусь. Или дай стрелять, или уж самогонки. Прямо не знаю, что я после войны буду делать.

Затем Левушкин долго лежал на телеге и смотрел сквозь белесые ресницы на облака. Приподнялся на локте и, обнаружив Бертолета все в том же положении, сказал:

– Слышь, Бертолет, как ты думаешь, вспомнят о нас после войны?

– Именно о нас с тобой? – рассеянно спросил Бертолет, прилаживая велосипедную цепь к деревянной шестеренке, надетой на магнето.

– Ну, о майоре, о Гонте…

– Да как сказать… На фронте столько сейчас людей гибнет, представляешь?

– Да… А мне, если уж загремлю, хотелось бы, чтоб помнили. Вот был Левушкин, хороший парень, хотя и дурак. И чтоб всплакнула какая-нибудь… Ведь некоторым везет – их долго помнят…

– Что память? – спросил Бертолет, отрываясь от своего электровзрывного устройства. – Конечно, на миру и смерть красна. Да разве в этом дело? Вот пройдет лет сто, уйдут поколения, для которых война – это боль, и станет эта война историей. Ну, вот ты о войне тысяча восемьсот двенадцатого года много думаешь? Кажется, красивая была штука: гусары, кавалергарды, ментики, кивера… Нет, знаешь, самое главное, чтобы каждый делал свое дело, не думая о памяти. Это – забота других. Уж как получится. Вот как майор!

– Да, майор… – вздохнул Левушкин. – Ты как думаешь, что в нем такое особое было, а?

– Не знаю. Он был коммунист. Настоящий. Не на словах.

– Жалко, что в войну лучшие люди гибнут, – сказал Левушкин. – Очень жалко… Нет, Бертолет, насчет памяти ты не прав. Кто-то из нас должен выжить и о майоре рассказать. Нельзя о нем забыть, никак нельзя…

Река Сночь, черная, холодная река, несла последние ивовые листья.

Зябко подрагивали кусты, опустившие в воду тонкие ветви. И посвистывал в долине, на просторе, северный ветер, гнал ватные зимние облака.

Ox и повезло же уссурийскому старичку Максиму Дорофеевичу Андрееву под занавес нелегкой походной жизни!..

Перед ним на столе – огурчики, капустка свежайшего засола, но без горечи, старинный лафитничек с довольно прозрачной жидкостью и – чудо после партизанского неуюта! – трезубая мельхиоровая вилка. Как известно, огурчик, надетый на вилку, имеет неоспоримые вкусовые преимущества перед тем огурчиком, который приходится хватать грязными лапами…

Но самое большое чудо – сама хозяйка, чистенькая гостеприимная старушка свояченица Мария Петровна. Она стояла по ту сторону стола со скрещенными на груди руками, с почтительно-внимательным выражением лица, как перед уважаемым и редким гостем.

В углу – лампадка неугасимая пред образом Черниговской божьей матери; чисто, ладно в доме. И плошка на столе. Не очень яркая, но достаточно света, чтобы разглядеть огурчики.

И сам Андреев преобразился: снял свой звенящий дождевик, снял ватник и остался в стареньком, узкоплечем грубосуконном пиджаке, седые сосульки, свисающие с головы, причесал кусочком старой гребенки, обнаруженной в необъятных карманах, бороду выжал во влажной пятерне, отчего получился задиристый калининский клинышек – и вот, пожалуйста, отличный вышел старичок, уютный, аккуратный, не стыдно было бы и в колхозном президиуме посидеть…

Мария Петровна отошла к печи и ловко вынесла на ухвате дышащий паром горшок.

– Это с чем же у вас кандер, Мария Петровна? Похоже – со шкварками? – спросил, шевеля ноздрями, Андреев.

– Со шкварками, Максим Дорофеевич, – ответила хозяйка чинно.

– А у нас больше с комбижиром готовят, – сказал Андреев и придвинул к себе миску.

– С комбижиром какой кандер!

– И то! – согласился Андреев и погрузился в миску. В окошко, затянутое вышитой чистенькой занавесочкой, тихо стукнули три раза. Стукнули со значением: два удара подряд, частя, а третий – в отрыве.

Мария Петровна выглянула, кивнула, и в избу, внеся струю холода, в комбинезоне и шапке вошел Стяжонок. Вслед за Стяжонком один за другим вошли в узкий дверной проем, щурясь на плошку и снимая шапки, восемь человек, в лаптях и сапогах, возрастом под стать Андрееву и Стяжонку.

Вошли и сели рядом на лавку, вдоль стены, и руки сложили на коленях, и твердые сухие лица обратили на Андреева.

– Значит, насчет баркасов, – сказал басом самый белый и рослый. – Насчет баркасов – пустое дело.

– Сивкун, – шепнул Андрееву Стяжонок. – У него Щиплюк внучонка стрелил. Голова всей бригады.

– Надо переправу делать, – заключил Сивкун.

Он осмотрел «бригаду», выжидая.

И посыпались реплики, как картошка в чугунок.

– Это, конечно, не шутейное занятие. Очень даже…

– Сночь – дурная река, не гляди, что тихая.

– Наплавной мост надо делать.

– А с чего?

– Ниже Крещоток двенадцать верст комли сложены для сплава.

– Верно. С-до войны еще. Для школы, для стройки.

– Как сбрасывать будем?

– Накатом, там под горку. Желоб подроем, чтоб не шуметь.

– А плотить?

– Вязать на берегу, внахлест и заворачивать потом, с оттягом.

– Естественно вполне… Вам сколько переправлять?

– Четыре телеги, – ответил Андреев, напряженно слушавший стариковский переговор. – Груз не тяжелый.

– Ну, значит, внахлест. Веревкой и проводом. Не рассыплется.

– Чтоб потом топором тюкнул – и нет моста. На живую. А то немцы за вами могут вдарить…

– Позвольте, товарищи сплавщики, узнать, – почтительно спросил Андреев. – Какой будет установлен, значит, срок?